— Знаю, — говорил он, — знаю, я пытался предупредить ее. Я сделал всё, что в моих силах. Она отказалась следовать Его плану. Теперь ее грызет червь с тремя жалами. Это вторая смерть. Рассказываю тебе для того, чтобы ты знала правду. Тебе еще ой как много нужно узнать. Но это для твоего блага. Тебя я так не потеряю.
Он схватил ее за запястье, а она всё продолжала звать маму между заглатываниями воздуха, из-за которых ее голос звучал низко, и потащил через комнату к провонявшей гнилью Библии, лежавшей на деревянной подставке в его комнате. Он впервые схватил ее с такой силой, что наутро кожа стала черно-синей с фиолетовым отливом, как воронья шея на свету. С тех пор синяки у нее ассоциировались с частями вороны, выхваченными солнцем. Он заставил ее стоять перед подставкой не один час, декламируя отмеченные стихи: И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу, и тело погубить в геенне[48]. Пошлет Сын Человеческий Ангелов Своих, и соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззаконие. И ввергнут их в печь огненную: там будет плач и скрежет зубов[49]. Как рассеивается дым, Ты рассей их; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия[50]. Кто из нас может жить при огне пожирающем? Кто из нас может жить при вечном пламени?[51]
За столом в доме Отца Питера, в то время как все вокруг жевали, отхлебывали и моргали, дыхание Эвелин участилось настолько, что, казалось, воздух перестал существовать. Участилось и сердцебиение. У нее начались схватки, она вот-вот родит боль детства, уже бесконечно долго лезет ее головка. Она стремилась перерезать черную пуповину, бросить проклятое дитя в лесу или утопить в озере, чтобы его рассосали микроорганизмы, разобрав на мельчайшие составляющие. Клетки, молекулы, атомы, кварки. Чтобы не вышло собрать заново. Насколько сильно она хотела этого, настолько и не могла. Жизнь в утробе была частью ее, во всей своей закипающей крови. Она должна принять это. Она должна…
Она очнулась с подушкой под головой, лежа на полу. Над ней на коленях склонилась Марси, над которой стояли ее ангелы, Питер и Люсиль.
— Вы в порядке? — спросил один из них.
— Да, — ответила она. — Я в порядке.
Теперь она была собой, хотя это не совсем так, поскольку недышащее существо, которое являлось ею, навсегда ею и останется. Они были одним целым. Так же, как ее левая нога, как правая, как обе руки, как ее глаза, уши, все двадцать пальцев.
Эвелин поднялась, широко расставив конечности для опоры.
— С вами точно всё в порядке? — спросила Люсиль.
— Точно, — выдохнула она.
— Я могу позвать врача, — сказал Отец Питер. — Или отвезти вас в больницу.
— Не нужно, — сказала Эвелин. — Это не впервые. Единственное, это так неловко.
— Надеюсь, я не покажусь излишне нескромным, — сказал он, — но, если вам нужно где-то остановиться, пусть даже всего на ночь, добро пожаловать. У нас есть гостевая комната.
— Да, конечно, — подтвердила Марси.
— Как только наберетесь сил, — сказала Люсиль, — наверняка, поднимете настроение маме своим посещением. И себе.
— В конце концов, мы ведь семья, Кэти, — сказала Марси, насторожив Эвелин. — Дети Господни.
— Не вправду ли, Отец Питер — добрейший человек, — сказала Люсиль, ни к кому особо не обращаясь.
— Спасибо, — сказала Эвелин.
На несколько следующих часов, пока Отец Питер был в церкви, а Марси ушла за покупками, Эвелин превратилась в привидение. Этот чужой дом не занимал областей ее памяти — дремлющих или нет — но было в нем нечто загадочным образом знакомое. Химерное. Она посторонняя, ее вообще не должно здесь быть, но Эвелин прошлась по комнатам еще раз, теперь уже вне испепеляющего взгляда Марси. Кое-что осталось незаконченным, кое-что, не связанное с идеей подтверждения, но она всё еще не была уверена.
Из окна гостиной она видела, как медленно кружатся снежинки. В камине остались лишь обугленные головешки, а под ними куча неубранной золы. Если не брать во внимание вызванное ветром потрескивание, дом пребывал в состоянии затхлой тишины, безразличия. Потрескивание больше напоминало кости, а не дерево. «Населенный призраками», пришло на ум Эвелин, но отличный от призрачного состояния церкви, свидетелем которого она стала. Его «призрачность» была заметна изнутри и сдирижирована ее присутствием. Затем, продолжая свой путь, она поняла, что скрипит не дом, а ее суставы, пальцы ее босых ног и ее глаза, что вращались в орбитах. Из всех комнат ее тянуло в эту, словно начальные движения частиц в первичном и невидимом космосе были направлены на этот момент: ее сухие глаза со скрипом повернулись в сторону черного дневника, оставленного открытым и перевернутым на столе возле опрятной книжной полки — сидящее насекомое, готовое взлететь. На обложке изображена мертвая голова бражника. Ее череп застонал, повернувшись на оси позвоночника. Со скрипящим звуком остальной части скелета она приблизилась к книге. Протянула к ней руки аккуратно и неумолимо, как энтомолог. Закрыла. Она так ее захлопнула, что перед глазами очутилась тусклая мраморная обложка, одна из сторон сложенного крыла. Снова раскрыла. Многослойным и резонирующим голосом прочла первое предложение: Что снится нерожденным детям? Это ее озадачило. Она узнала почерк, очень похожий на судорожный и неистовый, как на полях Библии.