Я собирался написать, что среди этой паствы я чувствовал себя волком. Не каким-то зловещим или кровожадным, а беззубым, израненным волком-одиночкой, которого не волнует ничего, кроме собственного страдания. Изгой. Несомненно, они это ощущали, видели, кем я стал, а я не особо пытался что-то скрыть: мятые, закатанные по локоть рукава рубашки, брюки без ремня, стоптанные и изношенные туфли. Если уж на то пошло, я мог бы прийти в одном нижнем белье, таким образом, я избавил и их, и себя от подобной непристойности.
— Питер, — сказал Отец Иосиф. Он произнес мое имя, словно это я был святым мучеником, и попытался взять меня за руку, но я успел ее отдернуть. И сразу же пожалел о содеянном.
Уже тише он повторил:
— Питер.
Я сказал, что мне нужно поговорить с ним и исповедаться.
— Да, конечно. Конечно, — ответил он. Вставив на этот раз за воротник два пальца. Не могу сказать, вспотел ли он.
Здесь моя память меня подводит, но каким-то образом я таки добрался до исповедальни, а Отец Иосиф занял место с другой стороны. Хотя не могу сказать с уверенностью, что это был именно он, потому что сквозь перегородку лицо казалось игрой воображения.
— Помилуй меня, Отче, ибо грешен я, я…, я не исповедовался уже несколько месяцев.
— Когда был последний раз, Питер?
— Несколько месяцев, Отче. Четыре, может пять.
Я перечислил свои грехи, и, хотя отчетливо не видел лица, почему-то знал, что его это не потрясло и даже не удивило. Я обратился к своей совести, как меня учили. Я знал, что желчь осквернила ее. Когда исповедь закончилась, стало очень тихо, паства снаружи, казалось, тоже умолкла. Я сделал вывод, что это тронуло Отца Иосифа. Тишина поверх тишины. Не могу сказать, сколько это длилось. Затем, не моргнув и глазом, он приказал мне прочитать целый набор молитв для искупления. Я произнес покаянную речь:
— Боже мой, я прошу прощения за грехи мои всем сердцем. Пустившись во все тяжкие и не совершая благих дел, я согрешил против Тебя, Кого я должен любить превыше всего.
Я почти закончил молитву, когда моя речь сделалась совершенно несвязной. Оплошность, которая, кажется, перечеркнула всё, в чем я только что покаялся, но тогда я этого не понимал. Когда я наконец-то восстановил свое смердящее дыхание, тишина стала еще сильнее, и я уже был не в состоянии ее вынести. Я разорвал ее вопросом:
— За что, Отче?
Мне показалось, что я вижу, как его веки закрылись, когда он опустил взгляд на пол, а потом увидел белые нижние полушария глаз, когда он поднял их в сторону Бога.
— Мы об этом уже говорили, сын мой.
Сейчас я понимаю (но не тогда), что он назвал меня «сын мой», как и всегда. Сын, сын мой.
— Я просто не могу понять.
Я плакал, и чувствовал, что ему жаль меня, как жалеют виновного.
— Есть надежда, что со временем Бог укажет ей путь, Питер. Иногда мы не в состоянии утверждать, что понимаем, не можем прийти к нему, потому что пути Его временами слишком загадочны для простого человеческого понимания. Это и есть моменты, в которых вера твоя должна оставаться непоколебимой. В конце концов, чего стоит вера, которая рушится в самые тяжелые, самые темные времена? Я знаю, ты сильный, Питер. И двери твоей церкви всегда открыты для тебя, даже в часы сомнения. Я тоже терял близких, и мне их очень не хватает. Помни, как помню я, Бог здесь для тебя, для нас. Всегда.
Я перечитал вышеприведенную запись, на этот раз совершенно трезвым, и обнаружил две вещи, одну тревожнее другой. Первое: Отец Иосиф сказал мне то, что говорил всегда, и это наводит на мысль, что он действует по сценарию, хоть и, осмелюсь сказать, с элементами импровизации. Немного меняется семантика, грамматика или структура, но всегда остаются Бог, вера и понимание или отсутствие оного. Полагаю, что не виню его, да и как бы я мог? Я виню себя. Почему мне вообще следует стремиться к пониманию? Возможно, он совершенно прав. Я допускал такое и раньше. Свершившееся не подлежит пониманию. Ни мной, ни кем-то другим, никем, кроме Бога. Время от времени я удивляюсь, как Он сам может понимать, и знаю, что никогда не должен подвергать сомнению Его всемогущество, даже непреднамеренно, но….
А теперь второй пункт, тревожное открытие. Молясь после исповеди, чтобы выразить свое сожаление, я стал практически проглатывать слово «любовь». Но это еще не всё. Даже при мысли, попытках написать про любовь, мою руку, всё мое тело охватывала дрожь, но думаю… не знаю, смогу ли я любить Его сильнее, чем ее. Не думаю. Я люблю ее, Марианну, больше, чем себя, больше всего на свете. Во всей Вселенной нет ничего сильнее моей любви к дочери. Не думаю, что смогу когда-нибудь вымолить за это прощение. Не думаю, что захочу этого сам. Еще одно доказательство, что моя душа улетела к солнцу. Когда я прочитал молитву о прощении, Отец Иосиф не отпустил мне грехи…