— Совсем недалеко, вниз по этой же улице, есть чудесная баптистская церковь, Мэри, — сказала мать.
— Но, — добавил отец, — возможно, там вас не примут из-за внебрачного зачатия.
Интерьер церкви ошеломил их мозаикой Иисуса с распростертыми руками, струйками крови из головы и из-под ребра. Спаситель, корчащийся в муках и в то же время с безразличным выражением лица, словно ему всё надоело.
Часть вазы у горлышка была чистой. Она представила, как кто-то из гостей, зайдя сюда, растирает пыль между пальцами и хмыкает или жалеет ее. Что она может поделать? Она утратила любимого человека, есть пыль, нет пыли, от этого ничего не изменится. Несмотря на всю тщетность, она смахнула оставшийся налет, перевернула, протерла каждый угол, изгиб, прошлась тряпкой изнутри. Но цветы в вазу ставить не будет, никогда и не ставила. Когда Мэри закончила уборку кухни и большей части коридора, начало светать. Движениями она походила на улитку, извивающуюся от соли, медленно и спазматически, и, хотя она изо всех сил пыталась контролировать, что делают ноги и руки, ей мало что удавалось. Оставляет ли ее липкий след, ее присутствие, осадок? Является ли пыль виной, своего рода отшелушившейся кожей всего тела, следствием ее дряхлого состояния, или это просто компонент скорби?
Ближе к концу коридора справа был дверной проем, как раз перед входной дверью. Она остановилась и уставилась туда. Незаконченная комната, заваленная инструментами и досками, где пол представлял собой цементную плиту в обрывках паутины и мумифицированных жучков. Купив землю, муж занимался домом, построив его из ничего, а уволившись с работы по обслуживанию жилого комплекса, найдя себе замену помоложе, посвятил остаток дней созданию жилища своей мечты, окутанного мягкой тенью леса сразу за задним двором. Но одной тени было недостаточно. Он продолжал работу над крышей, законопатил щели, положил новую улучшенную черепицу. Из палисадника она видела его наверху наполовину силуэтом, наполовину ангелом, архитектором ее мечты, который пытается защитить ее от жестокости внешнего мира.
— Рэнд, — позвала она сквозь какофонию молотка и «кантри», доносящуюся из радиоприемника, расположенного на штабеле бруса два на четыре. Она держала стакан ледяной воды, смешанной с ложкой добавки с пищевыми волокнами, успокаивающей его бунтующий желудок. Испепеляющее солнце не знало пощады, скорее, оно жаждало некой мести. Тлетворная жара издали выглядела горчичной дымкой.
— Буду через секунду.
Сверкающая дуга молотка напомнила ей подземную войну между добром и злом. Он мог уничтожить зло с первого удара в его черное сердце. Но нет, именно в этот момент молоток вырвался из его руки и со звоном ударился о землю. У него случился инфаркт. Слава Богу, Рэнд находился на практически ровном участке крыши, иначе он бы просто скатился и раздробил себе кости. После этого он уже был не тот, что прежде. Зло победило. Он не был достаточно сильным, а она думала, что был, знала, что был, но он состарился за десятилетия. Уже не тот мужчина, что раньше, кости не такие прочные, мышцы не такие выносливые, глаза не такие острые. Неуловимые чары отравили его неослабным страхом смерти, временами сменяющимся печальным благоговейным трепетом.
— Казалось, это длилось вечно, или чертовски близко к тому, — рассказывал он. — Полная тьма, но потом она прошла. Появился свет, вроде зияющего туннеля. Не хочу сказать, что он вел на небеса, но сам свет был ощутимым. Я чувствовал себя в безопасности. Как никогда, Мэри. А потом я проснулся. Не знаю, доведется ли испытать подобное когда-либо.
Мэри помнила, как однажды вечером она уходила по делам и вернулась, а он растянулся на кушетке и храпел. Отчаянный храп, прерываемый внезапной остановкой дыхания с дрожанием верхней губы и ноздрей. Она подошла, намереваясь стереть ладонью несколько капелек пота с его брови, когда заметила ермолку, венчавшую его лысую голову. Маленький круглый кусочек материи, украшенный сине-голубым калейдоскопическим узором, с желтой звездой Давида в центре. Ей стало интересно в тот миг, что за человек лежит перед ней. По телевизору шел выпуск «Семейной вражды» без звука, раскрасивший лицо мужа причудливыми волнами света и заполнивший тенями пещеру его рта. Они оба верили в Бога, но никогда не придерживались всех ритуалов. Начиная с того вечера, Рэнд всегда надевал ермолку, а однажды вернулся с барахолки вместе с потрепанным и изодранным томиком Торы. Он мог часами носить его, прижав согнутой рукой. Мэри никогда не спрашивала зачем. Хотя она задавалась вопросом, откуда возникла такая одержимость иудаизмом, это же похоже на шутку, верно? Но Рэнд никогда не был замечен в розыгрышах. Она понимала, что это как-то связано со страхом смерти, но почему иудаизм? Она никогда не видела его за чтением Торы, и сомневалась, что он вообще ее читал. Казалось, книга для него скорее талисман, как четырехлистный клевер или кроличья лапка, а не руководство к действию. Когда он прижимал ее к груди во время сна, Мэри не могла избавиться от чувства, что ее променяли на двухсотлетний фолиант, потому что в те редкие моменты, когда они обнимались, свернувшись калачиком, именно он говорил: «Я в безопасности». А потом он стал обнимать Тору, используя ее в качестве пресс-папье для собственного тела. Она вспоминала, хотя, казалось, прошла вечность, времена, когда Рэнд без страха смотрел миру в глаза. В противостоянии с ее родителями, когда они ставили ему палки в колеса, или давая под зад неуправляемым жильцам. Мысль построить дом практически в одиночку доказывала ей, что он на это способен. Но в старости она стала больше бояться мира, чем раньше. А если у ее защитника меньше надежды, чем у нее, о чем это говорит? Когда он начал вести себя как капризный ребенок, иногда поджимая губы во время молитвы за завтраком, или отказываясь принимать душ, если она будет стоять за дверью и слушать, вдруг он упадет — на самом деле он не впускал ее в ванну, чтобы она не увидела его состарившееся тело, — или начал говорить, что тот свет был даром, а всё вокруг проклятьем, вот тогда она поняла, что кто-то скоро умрет. И не вместе, а по отдельности.