Конечно, Валю, как самую младшую, все начали учить уму-разуму. Особенно старались санитарки. Все они были пожилые, и, наверное, им казалось, что их работа здесь самая сложная и что такая девчонка может только все напутать, если за ней не уследишь.
Все это Валя перенесла. Тоненьким голоском она послушно повторяла:
— Хорошо, тетя Маша, так все и сделаю, тетя Маша.
А сама думала: «Ох, как вы все надоели со своими советами». Но все терпела, не показывала своего строптивого характера, боялась, что ее могут выгнать из госпиталя. А сама между тем выглядывала ту дорожку, которая привела бы ее — несовершеннолетнюю девчонку — прямехонько на фронт.
Но боялась она напрасно. Скоро все увидели, какая она ловкая и понятливая и с какой любовью относится к Делу.
5
Раненые называли ее дочкой и сестренкой: это смотря по тому, сколько лет было им самим.
Лейтенант Михаил Снежков называл ее просто по имени. Он лежал в пятой палате дольше всех. Перед самой выпиской у него вдруг началось нагноение.
Он был художник и на фронт попал сразу по окончании художественного училища. Лежа на своей постели, он целыми днями рисовал в альбоме, который Валя принесла ему из дома. Все врачи, сестры и санитарки, все товарищи по палате получили от него свои портреты.
Получила и Валя. Михаил нарисовал ее цветными карандашами и написал внизу: «Любимая сестра Валя».
Она принесла портрет домой и кнопками приколола его над своей кроватью. Как-то ночью, вернувшись из госпиталя, увидела, что портрет висит в красивой рамке, под стеклом. Отец постарался.
Когда Снежков уезжал на фронт. Валя пошла его провожать на вокзал.
Ей шел уже шестнадцатый год, но она, маленькая и смуглая, все еще казалась девчонкой, а ей очень хотелось казаться взрослой и сильной девушкой.
Она попросила:
— Дай мне твой мешок, я понесу.
Мешок был очень легкий. Валя несла его на одном плече.
Михаил, посмеиваясь, тихо сказал:
— Взял бы я тебя вместе с мешком и понес. Валя обиделась и заносчиво ответила:
— Как это у тебя получилось бы — не знаю. А я так сколько перетаскала на носилках.
Но тут же взяла себя в руки. Дура. Провожает человека на войну, на смерть, может быть, и еще гордится перед ним.
Она взяла его под руку:
— Может быть, и тебя тащила, на носилках. На второй этаж.
— Ну вот, — оживился Михаил, — зачем тебе обязательно на фронт — и здесь достаточно тяжело.
— Я тяжелого не боюсь.
— Дай мне слово, что останешься в госпитале.
Валя не ответила. Михаил вздохнул.
После второго звонка он бросился к поезду, потом снова вернулся к ней, почувствовав, что надо еще что-то сделать, но что — не знал. И Валя тоже не знала.
Но когда поезд уже тронулся, он вдруг обнял ее и поцеловал в горячие твердые губы. Или это она поцеловала его. Ни он, ни она об этом не думали. Они вообще ни о чем не могли думать. Они были просто очень счастливы. Они даже не понимали, что их счастью сейчас наступит конец.
Так и не понимая этой страшной истины, он крикнул уже из вагона:
— Будешь ждать?
— Всю жизнь, — звонко ответила Валя.
Она получила от Михаила только одно письмо и то с дороги. Шла война — писем не было. Война закончилась — он не пришел. А когда пришел, то уже было поздно.
6
Она никогда не вкладывала в понятие «отчий дом» никакого особого смысла. Всю жизнь она стремилась куда-то подальше от дома, сначала это была школа, потом работа в госпитале, потом фронт. А после фронта — снова школа и первая работа, ожидание любви, отчаянье и, наконец, то, что она приняла за любовь.
Все это не имело прочной связи с отчим домом.
Она училась и работала корректором в типографии. Так прошло около пяти лет.
Если она не очень поздно приходила домой, то, переодевшись в своей комнатке за ширмой, заглядывала в соседнюю, отцовскую спальню. Чаще всего его там не оказывалось. Тогда она легко взбегала по лестнице в мезонин. Здесь всегда стоял чудесный канифольный запах нагретых солнцем бревен и свежего дерева, которое резал отец. Под ногами потрескивали мелкие стружки. Несколько таких стружек всегда застревали в густых вьющихся волосах и бороде отца, таких белых, что стружки казались темнее.
Положив тонкую стамеску на верстак, отец поворачивался к дочери.
— Прискакала, коза…
За последнее время он резал лебеденочка, впервые пытающегося оторваться от воды. Другие его скульптуры стояли на полках вдоль стен.
Отцу шел шестой десяток, и он по-прежнему работал на судостроительном заводе и был привязан к своему опустевшему дому, который он любил, считая лучшим из всего, созданного его веселым мастерством.
Валя любила отца, гордилась тем, что унаследовала черты его характера: настойчивость и постоянный оптимизм. Но она-то видела, что отец не считает ее лучшим своим произведением.
Михаила Снежкова она разыскала, верно, не сразу. Он лежал в госпитале. У него были повреждены обе руки. Он понимал, что для художника это конец, но не хотел сдаваться. Несколько операций вернули ему левую руку. Он сейчас же начал учиться владеть ею. Первые два слова, которые он написал, были посвящены Вале и любви. Третье слово — была его подпись. До этого Валя получала письма, написанные разными почерками, чаще всего женскими. Ох, знала она эти солдатские письма. Сколько она сама написала таких писем по просьбе раненых, когда служила в госпитале. Так что ей-то уж известно, как обстоит дело с любовью в письме солдата, написанном по его просьбе чужой рукой.
Госпиталь, где уже пятый год долечивался Михаил, находился в Красноярске. Письма приходили редко. Она хотела ехать к нему, но он был против этого. Зачем? Теперь уже скоро вылечится и сам приедет.
А потом письмо привез его друг, недавно выписавшийся из госпиталя. Письмо, как и всегда, было написано чужим почерком, а в конце, как и всегда, — два заветные слова и подпись, сделанные все еще левой рукой.
Валя каждый день встречалась с другом Михаила, который не мог не сделаться и ее другом. Он, здороваясь с ней, уважительно пожимал ее руку и готов был без конца рассказывать о Михаиле, о его любви и мужестве, с каким он борется за свое выздоровление.
Но с каждым днем его рукопожатия становились горячее, а рассказы скупее, но Вале казалось, что так и должно быть, потому что между ними установилась такая дружеская близость, которая стирает некоторые условности.
Однажды он передал ей письмо: Михаил писал, что он полюбил другую и просит его простить. Как обычно, письмо было написано кем-то другим, может быть, той самой, другой, потому что в конце уже не было тех заветных слов, а только одна подпись.
Все это Валя пережила.
Друг не отходил от нее. Оказалось — он давно полюбил ее, но раньше не мог этого сказать. Он был хороший человек. Все ее подруги в один голос твердили, что он очень хороший, что ей привалило счастье, о котором по нынешним временам можно только мечтать. А она сама думала: если нет любви, то не все ли равно, с кем?
Наверное, он и в самом деле любил Валю. Она чувствовала, что любил, и она надеялась, что со временем и сама его полюбит. Вот пройдет время, затянется рана, и она снова будет жить и любить человека, который не бросил ее в беде.
Фронтовая сестра, уж она-то насмотрелась на всякие раны и знала: самые на вид страшные как раз скорее и заживают.
Он приходил к ним домой, познакомился с отцом. Договорились, когда идти в загс. Валя уже привыкла к тому, что он ее муж и все ее поздравляли, а рана не затягивалась, любовь не приходила.
А он был ласковый, вежливый, предупредительный, и Валя думала: «Ну и ладно — нет любви, но он мне нравится — значит, есть что-то еще. Какая-то замена любви, эрзац. Тем и утешимся».
Она смутно догадывалась, что вступает в сомнительную сделку со своей совестью и что когда-нибудь придется поплатиться за это. Но возмездие пришло гораздо раньше, чем она могла ожидать.