— Монстр.
...не в силах была оторваться от вас!
— Без мерзавочек и любви их ко мне я бы не выжил. Но появилась ты... А когда система разветвляется, она теряет устойчивость. Кроме того, ты же понимаешь, чтобы нам с тобой не расстаться, тебе нужно стать нашей, пройти инициацию под баобабом, а ты пока сама по себе, на стороне, в своем тъмутараканье, а я ведь все равно, я честно тебе говорил, на тебе не женюсь. Может быть, именно твоя отдаленность от нас, а не глубина опасна для меня. . Ты расшатываешь систему.
— Но ведь Козявкин от вас ушел?
— Козявикн вернулся. И у Катьки все пройдет, это реактивное — от страха, что ее отдадут под суд, если германского отпрыска не вернут живым.. Ей уже сообщили, что его вернули.
— Слава Богу!
— А тебя порой я действительно боюсь.
Они сидели, не зажигая света.
* * *
— Я понял сейчас, отчего мне бывает страшно с тобой, — опять заговорил он, — ты уводишь меня в свой сон. Помнишь, я рассказывал тебе, мне часто снится лежащий человек. Мне вдруг показалось, что я не смогу однажды вернуться обратно из этого сна и вместо меня останется он, то есть тоже я, но не такой, как теперь, а другой, чужой, непонятный, к которому я никогда не смогу привыкнуть, который сильнее меня... — Он закурил. — Но пока мы вместе, я и три мои добрые малютки, которые умеют не только любить, но, и это-то самое главное, умеют жалеть, пока мы связаны, сплетены в одну сеть — она всегда выловит, вытянет меня из моего сна обратно, а ты... — Он закашлялся от попавшего в горло дыма.
— Знаешь, — сказала она, рассеянно водя пальцами по его волосам, — ты всегда твердил мне, что существует только бессмысленность, но именно благодаря тебе я поняла, что жизнь осмысленна и прекрасна. Как же так?
Лунные блики плавали и тихо тонули в глубине комнаты.
— То ли мне приснилось, то ли психиатр действительно орал мне, что я уморил Офелию. — У он произнес как Ю.
— Юморил? — повторила она.
— Юмор — способ забыть, что мы смертны, — пробормотал он, садясь на постели, включая торшер и зачем-то надевая очки. — Это спасательный круг.
— А разве мы смертны? — удивилась она, взлетая. Она упруго набирала высоту, он поспешно схватился за ниточку и, уже поднимаясь в воздух, заметил, как медленно и степенно из-за облачных высот, из поднебесной дали опускается на землю гражданин Козявкин, располневший от сытой и спокойной потусторонней житухи. Но пока сам Козявкин спускался, душа его, названная Натальей, летела все выше, все выше, и за ниточку ее держался (Николай Каримович, специалист широкого профиля, впоследствии, слушая Лилю Опилкину, разъяснил, что представляемое образно в виде ниточки на самом деле не что иное, как невидимый канал эмоциональной связи, хорошо уже знакомый тем, кто занимался телепатией, пусть даже мимолетно и недоверчиво, как Зигмунд Ф., канал, именуемый архаистами, а также всеми, кто недоверчиво относится к новой терминологии, старинным термином — ЛЮ... ) и за ниточку ее держался. (Нет, Лилька, так нельзя писать, взмолился профессор Голубков, тоже, кстати, держащийся за свою ниточку) ты? я? он?..
Ю — повсюду, ты видишь, ты слышишь, ты чувствуешь вольную, небеснуЮ, и морскуЮ, иЮньскую, летнЮЮ силу моЮ?
Наташа стояла одна возле подъезда, и на ее скромную белую горжетку падал скромный, белый российский снег. Она глядела вверх на окна.
* * *
Путаясь в собственных руках и ногах, компания высыпала прямо в снегопад.
— Помню, из снега лепили, — сказала Катя., — и морковку нашли ...
На правый ее сапожок приземлился клочок газеты.
— Путь мориста, — прочитала на обрывке стоящая рядом Лиля. И озадачилась.
— А порой мне самому хочется петь, хотя, признаться, я лишен абсолютного музыкального слуха, но ведь это не мешает мне чувствовать музыку?
— Да, — кивнул Козявкин, стряхивая с его пальто снег, — ты чувствуешь музыку, мудрый хранитель баобаба. И не волнуйся, ей ведь с нами будет лучше.
— Я здорово тогда слепила из снега! Ой!
Лиля наклонилась и подняла торчащий из снега прутик. А снег все падал, и пело снежное его, пело пушистое его, непознаваемое, неопределимое... что?
Я сейчас вычерчу узоры наших жизней. Они только начались. Твоя, Козявкин, началась от побега к щастью. Моя — от голубя, выпорхнувшего из исторического романа, твоя, Катюнь, от какого-то неизвестного мне другана Толяна, надеюсь, он добрый парень, его — от... И Лиля отбросив прутик, с тревогой и нежностью посмотрела на Льва Александровича. Да, именно так, господа. С тревогой и нежностью.
— Лучше, чем где? — спросил Лев Александрович, на секунду отвернувшись от тихо подходящей к ним Наташи, чтобы успеть зачем-то озорно подмигнуть Кате.
— Ой! — вскрикнула вдруг Катя, поскользнувшись; она схватилась судорожно за его импортный рукав, и он, в свою очередь, ухватился за плечо Лили, которая, потеряв равновесие, стала падать на Козявкина, а Козявкин на него, а он на Катю, но Катя, которой с ними было так хорошо, лучше, лучше даже и вот так сказать, было всегда тепло и весело, е-мое, отпрыгнула в сторону как трепетная лань, глупости, говорила впоследствии Лиля, и могла я такое подумать, какая лань, дикая кошка, укравшая кусок колбасы, нет, нет, обжилась обидчивая Катя, я отпрыгнула, как индеец с томагавком (оказывается, милый, рассказывала Лиля профессору Голубкову, наша Балда в детстве бредила индейцами), она отскочила в сторону с тем же возгласом:
— Из снега, я ее слепила из снега! Ой!
— Все понятно, — невпопад обрадованно проговорила Лиля, — я догадалась — просто на оторванном клочке была Ю!
— Знакомьтесь, — сказал Лев Александрович, — Катя, Лиля, Наташка-прим, а это еще одна... — он повернулся, чтобы представить Наташу, махнул ладонью, но ее не было, а на ее месте стояла, улыбалась ему и кивала глухонемая дочь известного композитора.
И тогда Лев Александрович упал и сломал ногу.
Кружился медленно и легко, словно в юности твоей, Лиля, твоей, Катя, и твоей, и его, его юности, Наташа, вспоминая, глядела вниз, через узкое оконце, на монастырский двор, усыпанный белым яблоневым цветом, но о чем вы? или мы? или — кто? но тебя, но тебя мне все равно не забыть, неуловимый, как любовь, неисчислимый, как слезы людские, снег, снег, снег, снег, снег, снег, снег, снег, снег, снег, снег...
Глухонемая дочь известного композитора на пустынной улице склонилась над упавшим и прикоснулась к его холодной руке неслышно, точно снег, снег, снег, снег...
© 1996 - 2017 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" | Адрес для писем: zhz@russ.ru
</p>