У порога приемного покоя Вадик окончательно обессилел и впал в полубессознательное состояние. Вера уже почти не могла его тащить и, наверно, упала бы вместе с ним, не сумев преодолеть ступеньки, но тут подбежали мужики из похоронной команды, оказавшиеся поблизости, подхватили Вадика и помогли занести внутрь.
Курбанов лично осмотрел Вадика, что-то бодренько хмыкнул, написал целую прокламацию назначений и сам сделал первый укол. Потом столь же бодренько повернулся к Вере:
– Сопроводи своего героя в палату, а потом зайди ко мне. Надо приспособить под палаты еще пару помещений, вот мы с тобой и прикинем, какие именно проще всего довести до ума.
И его тон, преувеличенно деловой и жизнерадостный, и предложенная тема разговора категорически Вере не понравились. Потому что она точно знала, что помещений хватает, и даже с избытком, а, значит, Курбанов зазывал ее к себе с единственной целью – поговорить без свидетелей. И это могло означать только одно.
Вера до боли стиснула зубы и зажмурилась. Когда она повернулась к Вадику, она улыбалась. Она знала, что сейчас Вадик различает только ее силуэт, но все равно улыбалась. Погладила его по руке, потом по лицу:
– Сейчас, милый, сейчас отвезем тебя в палату, я тебя там, как следует, устрою…
Вадик поймал ее руку и, лихорадочно пытаясь разглядеть ее лицо своими почти незрячими глазами, прошептал:
– Не уходи…
– Я не уйду, – Вера ласково сжала в ответ его руку и снова улыбнулась, мысленно прилагая все силы, чтобы голос звучал ровно и уверенно. Она держала и не могла отпустить его руку, чувствовала, насколько та слабая, исхудавшая, почти прозрачная, и это ощущение приносило ей острейшую душевную боль. – Я не уйду, – повторила она, с трудом удерживая рвущуюся наружу истерику, – только к Курбанову минут на десять схожу, а потом опять к тебе вернусь.
Она наклонилась и поцеловала руку мужа. Санитары ухватились за ручки каталки, на которой лежал Вадик, и повезли ее по коридору. Вера шла рядом, все так же держа Вадика за руку и не отпуская ни на секунду.
В палате она помогла санитарам переложить Вадика на кровать, заботливо укрыла его, поправила подушку. Тут пришла медсестра с капельницей, и Вера, еще раз клятвенно заверив Вадика, что очень скоро вернется, пошла к Курбанову. Из палаты она выходила спокойно и с улыбкой. В коридоре улыбка слетела с ее лица, а ноги сами собой перешли на бег. Как будто это могло что-то решить… чему-то помочь…
Курбанов курил. Это было настолько немыслимое зрелище, что Вера в первый момент застыла на пороге, не зная, как реагировать. Он курил нервно, судорожно затягиваясь каждые несколько секунд и угловатыми, неровными движениями стряхивая пепел в какую-то непонятную емкость.
– Яри, ты же не куришь!.. – только и смогла вымолвить Вера, переступив, наконец, порог кабинета.
– Как видишь, курю, – буркнул Курбанов и кивком головы указал на кресло, – сядь.
Вера пошла в сторону кресла, но на полдороге остановилась и повернулась к нему:
– Что, все настолько плохо?
– Сядь, не маячь! – повысил голос Курбанов, и Вера послушно села, уставившись на него испуганным взглядом.
Курбанов потушил окурок и принялся ходить взад-вперед по кабинету, явно собираясь с мыслями. Потом резко остановился и в упор посмотрел на Веру:
– Я понять не могу, как он вообще сюда дошел. На морально-волевых, наверно. Он должен был рухнуть, не дойдя до Солнечнова, в его-то состоянии. Рухнуть и уже не встать. Я, конечно, накачаю его лекарствами, и на какое-то время ему будет легче, но… Вера, я все понимаю, ты так ждала его и дождалась… Это уже чудо… Я рад тебе помочь, я сделаю все, что в моих силах, и даже больше. Но на нем такая доза! Будь это в мирное время, в специальном центре, может, что-то и можно было сделать, да и то вряд ли… – он набрал в грудь воздуха и высказал то, к чему вел свою речь. – Сутки. Максимум, двое. Больше он не протянет, как ни старайся.
Вера сидела в кресле, слушала это и чувствовала, как из нее уходят остатки души. От низа живота поднимался лед, внутренности замерзали и покрывались инеем. Лед поднимался все выше, выше, заломило сердце. Кабинет куда-то уплывал, уплывал, речь Курбанова становилась невнятной.
– Вера! Вера! Ты слышишь меня?
– Да, слышу… – голос тоже замерзший, чужой и, как будто, издалека. – Я слышу тебя, Вадик… То есть, Ярослав… Я к Вадику пойду.
– Иди.
Курбанов проследил взглядом, как Вера заторможено поднимается из кресла и, натыкаясь на углы, бредет к двери. Потом сел за стол и обхватил голову руками.
Взять себя в руки. Голову поднять. Слезы убрать. Плечи распрямить. Взгляд сфокусировать. Вот уже дверь в палату. Улыбку на лицо. И твердо – твердо! – взяться за ручку двери.
– Это я, Кисуленька! Я же обещала, что быстро. Вот, уже пришла.
Веки Вадика дрогнули, слабая улыбка чуть тронула губы. Пальцы правой руки зашевелились, как бы прося: “Дай руку!”. Вера села на стул около кровати, взяла обеими руками руку Вадика и прижалась к ней щекой.
Вошла тетенька, что работала на кухне, с миской и ложкой в руках. В глубине души Вера обрадовалась ее появлению, потому что как бы ни любила она Вадика, просто сидеть неподвижно рядом с ним, смотреть на него и знать, что не можешь спасти его, было для ее души невыносимой пыткой. И душа и тело жаждали деятельности. Хоть какой-то. Лишь бы на мгновение забыть, что невидимый счетчик тикает, отсчитывая секунды, и его не остановить.
Вера приняла у тетеньки миску и ложку, поставила на тумбочку у кровати. Аккуратно приподняла Вадика, стараясь не потревожить капельницу на левой руке, усадила его повыше. Он пытался отказаться есть, сказал, что не хочет, но Вера покачала головой, не соглашаясь:
– Надо, милый. Курбанов велел обязательно покормить тебя. Иначе, говорит, сил не будет, даже разговаривать не сможешь. Так что давай кушать. Что тут у нас? О, кашка! Как раз тебе энергии набираться.
В миске была жиденькая манная каша на воде с легкой примесью сгущенки. Редкостный деликатес, который варили только для тяжелобольных. Те, кто мог нормально жевать, получали “шрапнель с запахом мяса” – полужидкое варево из перловки с тушенкой, приготовленное по принципу: одна банка тушенки на весь котел.
Вера зачерпнула кашу и принялась кормить Вадика.
Вадик поел и уснул. Пока он спал, Вера перенесла в палату свои вещи и с помощью одного из санитаров притащила стол из пустующего кабинета. В приемной она оставила за себя ту самую девушку из похоронной команды, которую когда-то приняла за парня. Остальные свои дела она могла делать и в палате, ни на минуту не отходя от Вадика, благо, Курбанов распорядился больше туда никого не класть, и палата оказалась полностью в распоряжении Вадика и Веры.
Поначалу у Веры возникла шальная мысль устроить Вадика рядом с собой в приемном покое. Но в следующую секунду она представила, как плохо ему будет на сквозняке, среди вечно толкущихся людей, где ни минуты покоя, шум и гам, хлопает дверь, и упрекнула себя в скудоумии и недомыслии. Когда Вадик проснулся, перестановка была уже почти закончена. Стол стоял у его кровати с одной стороны, а с другой Вера, пыхтя, придвигала поближе еще одну кровать. Увидев, что муж открыл глаза, она оставила на время свои труды, присела на его кровать и привычным жестом взяла за руку.
– Как ты?
– Вроде, полегче.
– Кашки хочешь?
– Нет, позже.
– А что тогда хочешь?
Вадик посмотрел на нее то ли жалобно, то ли умоляюще и начал говорить. Он говорил тихо, иногда замолкал на некоторое время, собираясь с мыслями. Или просто отдыхал. Вера боялась расспрашивать его об этом, но он без всяких просьб захотел рассказать сам. О том, как шел из Москвы.
Москву тоже бомбили мелкими зарядами, как Солнечнов и Калинов. И как-то странно, местами, точечно. В чем заключалась логика такой бомбежки, было непонятно совершенно. Вера угадала – Вадик в момент взрыва был в подвальном этаже, поэтому остался жив. От взрыва все надземные этажи охватил пожар. Здание частично обрушилось. Это Вадик узнал уже потом, когда смог выбраться из полузаваленного подвала. Был момент, когда он думал, что не выберется. Ничего, справился.