И вот теперь Вера прижимала к груди эту ложку, сотрясалась от беззвучных рыданий и мучила себя бессмысленным уже вопросом: “Ну, как же я забыла? Как же я забыла?”. Опять, как тогда, когда она шла по разрушенному городу к детскому саду, память вытаскивала из своих закромов одну картинку за другой и безжалостно выставляла перед мысленным взором. А где-то в груди, под ребрами, бушевала боль такой силы, что, казалось, внутренности выворачиваются наизнанку.
По коридору протопали шаги, голос одной из медсестер окликнул:
– Вера Михайловна! Вера Михайловна!
– Да! – Вера из последних сил взяла себя в руки, чтобы ответить.
– Вас Ярослав Викторович зовет, он у себя в кабинете.
– Хорошо, сейчас приду.
Надо было идти. Зачем? Куда? Она не понимала. Голова отказывалась понимать. Потом вспомнила: ах, да… К Курбанову. Вера встала и пошла по коридору, все так же наполовину не понимая, зачем и куда идет и зачем ей все это надо. Прошла один поворот, другой. Взглянула на свою руку, по-прежнему сжимавшую сверток с ложкой. Резко повернулась и пошла совершенно в другую сторону.
Выходить из больницы через приемный покой было нельзя – ее бы обязательно заметили и еще, не дай Бог, спросили бы, куда она идет. Через боковой выход тоже было идти нельзя – он выходил на самые зады комплекса, пришлось бы по улице делать большой крюк, и ее тоже могли бы заметить. Вера пошла туда, где не была уже, наверно, неделю или даже больше, – в административный корпус.
Входная дверь, через которую Вера пролезала внутрь в день Взрывов, была заколочена обломками досок. Ну, да, это она сама и велела заколотить на второй или третий день, чтобы не лазил кто попало. На окне сохранилась решетка. Значит, надо было искать другой путь.
Вера вышла из вестибюля обратно в коридор и подошла к торцевому окну. Оно не было зарешечено, и в нем была створка, достаточно широкая, чтобы через нее выбраться. Вера открыла ее и глянула вниз. До земли было метра два. Нормально, можно попытаться.
Вера засунула ложку во внутренний карман куртки, забралась на подоконник, немного помедлила, прикидывая, куда лучше приземляться, и прыгнула. На несколько секунд ноги охватила боль, но, впрочем, достаточно быстро ушла. Вера выпрямилась и пошла в сторону города. Немного отойдя от здания, она оглянулась и поймала себя на ощущении, что будто замкнула некий круг, выйдя отсюда почти тем же путем, что и пришла. Она, как на прощание, окинула взглядом больницу и пошла дальше.
Она не задумывалась о том, куда несут ее ноги. Старалась вообще ни о чем не думать. Ей страшно сейчас было задумываться о чем-либо, состояние умственной опустошенности казалось единственно безопасным. А ноги, будто отматывая назад время, несли ее по развалинам некогда знакомых улиц в то место, о котором она сама себе боялась признаться, что идет именно туда.
Вот оно, это здание. Крыши нет, второго этажа наполовину нет, потолочных плит тоже местами нет. Здесь ничего не изменилось за две недели, разве что выпавший недавно снег припорошил сверху тот кусок ограды, стоя на котором, Вера заглядывала с улицы в окно.
В этот раз Вера не собиралась ограничиваться только заглядыванием. Ей нужно было обязательно попасть внутрь.
Ближайшая к ней входная дверь, одна из нескольких в здании, была вся обугленная, но на вид казалась закрытой. Вера подошла к ней и, не задумываясь, пнула ее ногой. Дверь осыпалась мелкими кусочками, как каленое стекло. Только вместо звона был глухой стук. Вера недоуменно поглядела на это более чем странное зрелище, пожала плечами и вошла внутрь. Еще одна несуразность происходящего монеткой легла в копилку ее памяти, не удостоенная осмысления. Осмысливать будем потом. Сейчас другое было ей важнее и нужнее.
Вместо внутренних дверей – обугленные прямоугольники проемов. Обугленные стены. И везде пепел, пепел. Ей страшно было идти по этому пеплу, страшно было наступать на него. Её трясло.
Анечкина группа. Этот жуткий слой пепла, на который ступать еще страшнее, чем в коридоре. И какие-то странные ямки в пепле то там, то сям. Откуда они здесь? Почему? “Неужели мародеры пытались здесь рыскать?” – вяло удивилась Вера. – “Да что они могли там найти?”.
Она стояла, прислонившись к стене, и всматривалась в очертания комнаты, пытаясь представить, где могла быть Анечка в тот момент… Ей мерещились еле слышные детские голоса. “У меня даже не осталось ее фотографий. Ни одной!”. Вера сделала несколько шагов и опустилась на колени. “Господи! Не может быть, чтобы вообще ничего не осталось! Должно же хоть что-то остаться!”. Она принялась судорожно разгребать пепел. И вдруг поняла, откуда взялись те ямки, которые так удивили ее сначала, и это понимание острой болью вспороло ее нутро. Такие же, как она, уцелевшие родители, обезумев от горя и отказываясь верить в очевидное, приходили сюда искать своих детей.
Вера с удвоенной силой принялась ворошить пепел, приговаривая своё: “Не может быть, чтобы вообще ничего не осталось!”. Вдруг ее пальцы наткнулись на что-то. Вера аккуратно, боясь упустить, подхватила этот предмет и вытащила из пепла. И обомлела. Сомнений быть не могло – это была Анечкина заколка с красненьким цветочком, Вера узнала бы ее из миллиона. Заколка была совершенно чистая, не тронутая огнем. Вера застыла на коленях, остановившимся взглядом вцепившись в свою находку и будучи не в состоянии совладать с нахлынувшей на нее ураганной по силе своей смесью изумления и ужаса. Руки, конвульсивно сжимавшие заколку, дрожали всё сильнее и сильнее. В голове ничего не осталось, только одна мысль билась колоколом: “Анечка, деточка, Ананасик мой милый! За что? Господи, за что!?”. В какой-то момент Вера поймала себя на том, что говорит это вслух. Отчаяние давило ее. Не выдержав душевной боли, она вскинула голову вверх, к мутненькому серому небу, видневшемуся сквозь полуразрушенный потолок, и завопила, надрывая горло:
– Господи! За что-о-о-о-о???
То, что она увидела дальше, ее даже не удивило. Она перестала понимать, где находится, что происходит, почему происходит. И уже ничему не удивлялась.
Просветлел кусок неба. Как бы слегка раздвинулись облака. И на просветлевшем куске проступили три фигуры. Та, что была в центре, чуть приблизилась, и Вера услышала голос. Старый, слегка надтреснутый и очень усталый. И у Веры почему-то даже не возникло сомнений в том, КТО с ней заговорил.
– Ну, вот. Еще одна безутешная мать, которая, наверно, хочет вернуть к жизни своего ребенка. Говори – хочешь?
Вера разглядывала своего собеседника, понимала, что надо отвечать, но не торопилась. Ею овладело странное спокойствие. Не надо спешить. Сейчас каждое слово может оказаться решающим и роковым, она это чувствовала очень остро. Мысли еще простительны, слова – уже нет. Наконец она рискнула заговорить:
– Я, конечно, глупа и, наверно, сумасшедшая, но не настолько, чтобы желать своему ребенку жить в постъядерную эпоху.
– Тогда чего же ты хочешь? – Казалось, он удивлен.
– Чтобы всего этого, – Вера обвела взглядом и руками окружающие развалины, стараясь мысленно захватить как можно больше пространства, – чтобы всего этого не было. Чтобы взрывов не было. Чтобы войны не было.
Голос предательски задрожал.
Теперь уже собеседник выдержал небольшую паузу.
– Это невозможно! – резко сказал он. – Вернее, возможно, но я не буду этого делать.
– Почему? – Вера не рассчитывала на объяснение, но все же не удержалась спросить.
Однако объяснение последовало.
– Вы, люди, всю свою историю только и делали, что пытались истребить друг друга, а я уже устал оттаскивать вас от края. Может быть, теперь вы что-нибудь поймете. А, может быть, и нет. Вы даже на собственных ошибках почти не умеете учиться. Даже на таких.
Странное спокойствие, накатившее на Веру вначале, сошло с нее так же резко, как до этого пришло.
– Но за что казнить детей? И нерожденных младенцев? Зверьё, в конце концов? Они же никому не желали зла! Они же не собирались всех вокруг истребить!