– Согласись, было бы несколько странно, если бы я позволил взрослым умереть, а детей оставил. Наказание одно на всех. И, потом, – он приблизился еще и словно навис над ней, – ты, например, можешь предсказать, во что превратится лет через двадцать тот или иной милый, замечательный ребенок? Даже твоя Аня. Можешь?
– Не могу. И не буду. Каждому своё. Но все дети – ангелы! И у каждого есть шанс вырасти достойным человеком. А в противном случае людям вообще незачем было появляться, как виду!
– Смешная ты. И добрая. Хоть и злая. Да, смешная. Если хочешь, можешь попросить у меня что-нибудь, что, скажем так, не будет сильно противоречить общему замыслу.
Вере не понадобилось долго обдумывать свою просьбу. Точнее, ей вообще не понадобилось времени на обдумывание. Она просто высказала то, что подспудно терзало ее с того момента, как она увидела ядерный гриб над Калиновым.
– Я прошу разрешения умереть вместе с моим ребенком! – Ни одна нотка не дрогнула в ее голосе, ни на одном слове она не споткнулась. Слова разнеслись над развалинами детского сада, над развалинами города звонко и четко, как некая клятва, от которой невозможно будет отказаться ни при каких условиях, ни при каких обстоятельствах.
И опять он выдержал небольшую паузу. Будто мысленно взвешивал ее просьбу и просчитывал, насколько она противоречит или не противоречит пресловутому общему замыслу.
– Хммм… Что ж, раз ты этого хочешь…
…Утро определенно не задалось с самого начала. Анечка уже выздоровела и сегодня должна была идти в детский сад, но доктор попросила на всякий случай сдать кровь на анализ. Вера предупредила воспитательницу, что они придут позже, и сначала повела Анечку в поликлинику.
Так получилось, что они проспали. Вера не услышала будильник, и они банально проспали. Потом Анечка капризничала и отказывалась есть кашу, и Вера еле-еле смогла ее уговорить съесть хоть немного. Потом искали по всей прихожей куда-то запропастившуюся Анечкину шапку. Нашли в дальнем углу под скамьей. Видимо, Маська, хулиганка хвостатая, ночью опять скакала по вешалке с одеждой и свалила ее.
Потом Вера долго и упорно пыталась распахнуть входную дверь, которой мешало распахнуться спящее на лестничной площадке беспробудным сном тело соседа-алкоголика, скорее всего, заявившегося домой только под утро и не сумевшего вставить ключ в замок по причине непотребного состояния. И пришлось, раскорячившись, перешагивать через это спящее тело, переносить коляску, переносить Анечку, мысленно затыкая нос и стараясь не вляпаться в последствия выпитой соседом водки. Анечка, разумеется, вытаращилась на спящего дядю, но была еще не в том возрасте, чтобы все осмыслить и спросить, почему он так валяется у двери собственной квартиры.
И вот теперь они катастрофически опаздывали и рисковали оказаться у дверей лаборатории, когда та уже закроется. Вера нервничала. Анечка болтала ножками, сидя в коляске, что-то беззаботно щебетала и поминутно спрашивала, указывая ручкой на тот или иной заинтересовавший ее объект: “Мама, сто это?”. “Анечка, заинька, не сейчас! Потом!” – отговаривалась Вера, почти бегом толкая перед собой коляску.
Уже у самой поликлиники они остановились на перекрестке, ожидая сигнала светофора. Вера смогла немного отдышаться. “Кажется, успеваем” – подумала она. Неожиданно ей очень сильно захотелось поцеловать Анечку. Движимая этим внезапным порывом, Вера сделала шаг вперед и наклонилась к коляске. В тот миг, когда ее губы коснулись детской щечки, будто кто-то невидимый у нее внутри скомандовал: “Пли!” и весь мир вокруг на долю секунды стал кипящее-белым…
…Вера вздрогнула и проснулась.
Сердце колотилось где-то в горле, руки дрожали, шея и виски взмокли от пота. “Уф-ф-ф-ф… Ну и сон, ё-п-р-с-т…”. Вера скосила глаза влево. Анечка спала, скинув одеяло и развернувшись почти поперек дивана. Её головенка упиралась Вере в бок. Вера аккуратно, стараясь не разбудить, повернула ее и уложила головой на подушку. Анечка причмокнула, издала какой-то тихий звук и повернулась к стенке.
Вера встала с дивана и подошла к окну. Отдернула занавеску и первым делом прошептала в окно старый деревенский заговор от дурного сна. Потом посмотрела на часы. Полпятого утра. Вера вновь выглянула в окно. Небо начинало светлеть, темнота становилась более прозрачной, и уже можно было разглядеть молодые листочки на кустах и деревьях. Ветра не было, и листочки висели неподвижно, как нарисованные.
Полпятого утра десятого мая. Вчера они полдня гуляли, смотрели парад, веселились вместе со всеми. Анечку больше всего, конечно, интересовали воздушные шарики. Ко всем она тянула ручки и требовала: “Мама, купи мне салик! Папа, купи мне салик!”.
Вера покачала головой и отвернулась от окна. “Нет, ну, приснится же такое!.. Мало того, что мой излюбленный кошмар, так еще в таких подробностях. Никогда такого не было. Даже с богом разговаривала. Как там говорится?.. Если вы разговариваете с богом, то это молитва. Если бог разговаривает с вами – то это шизофрения. Или паранойя? Шут его знает… К психологу, что ли, сходить? Или к психиатру? Или все-таки к психологу? М-да… Без пол-литра не разберешься. Водички надо сходить попить”.
Вера на цыпочках вышла в большую комнату.
В кресле напротив двери смутно белел тугой кошачий клубок. Почуяв хозяйку, Масяня потянулась, не открывая глаз, и свернулась еще туже.
Под потолком болтались купленные вчера пять воздушных шариков самой разной формы и расцветки. Впрочем, сейчас все они казались серыми и полубесформенными.
Вадик спал на кушетке, как обычно, накрывшись одеялом почти до макушки. Вот так, отдельно от жены, он спал уже почти два года, с самых тех пор, как Вера окончательно убедилась, что укладывать ребенка спать под боком все же проще, чем по полночи то сидеть кормить в кресле, то стоять над детской кроваткой, каждые пять минут поправляя скинутое бойкими детскими ножками одеяло. А поскольку Анечка, даже перестав сосать сисю, категорически отказывалась заново приучаться спать одна, Вера не представляла себе, сколько еще будет продолжаться это раздельное спанье супругов, равно удручающее и ее, и Вадика.
Полюбовавшись на спящего мужа, Вера двинулась в сторону кухни. Скрипнула половица. Вадик зашевелился, приподнял голову и сонным голосом спросил:
– Ты чего?..
– Да я водички попить.
– А….
Он уронил голову на подушку и опять натянул одеяло до бровей.
Стоя у стола на кухне и мелкими глотками отпивая из чашки воду, Вера вновь и вновь невольно возвращалась мыслями к своему сну, перебирала подробности, пыталась переключиться на что-нибудь другое, но не могла.
“Сержант Кравец, надо же… Спасибо, дед, что думаешь обо мне ТАМ. Даже во сне помочь пришел. Пусть мы ЗДЕСЬ не виделись никогда, но по твоей фотографии очень хорошо видно, откуда есть пошла моя физиономия. Особенно глаза. Мне достаточно в зеркало взглянуть, чтобы увидеть твои глаза. Или на Анечку посмотреть. Поэтому они казались мне такими знакомыми. Просто во сне всегда все немного по-другому воспринимается. Вот я тебя и не узнала. Значит, не надо было. Анечка подрастет – обязательно отвезу ее туда, где ты в братской могиле с 41-го года лежишь. И объясню, зачем да почему я каждый год не ленюсь триста километров проехать, чтобы цветы тебе привезти. Да…”.
Небо за окном сделалось еще чуть светлее и слегка порозовело с одного края.
Надо было идти досыпать. “Хорошо, что сегодня тоже выходной. После такого сна надо бы еще выспаться. Может быть, записать его? Как-то там все завязано… не так просто… Надо будет над этим подумать… Если не забудется, конечно”.
Прежде чем лечь в постель, Вера старательно взбила подушку и три раза прочитала “Отче наш”. Потом улеглась и, все еще держась рукой за нательный крестик, прошептала: “Господи, спаси и сохрани!”. И где-то на грани сна и бодрствования, когда уже не понимаешь, что явь, а что грезится, ей показалось, как едва слышный бесконечно старый и бесконечно усталый голос добродушно проворчал: “Сохраню, сохраню, куда ж я денусь?..”.