— Все ищут неразменную купюру, а она у тебя, оказывается! — недоверчиво засмеялась Земляникина.
— Лен, поверь, я не хвалюсь. Хвалиться-то нечем. То, что я не умею считать деньги, — это же плохо. Но, с другой стороны… Понимаешь, я бывала в очень тяжелых ситуациях. Гораздо хуже, чем нынешняя. Вспомнить страшно, как я в Шотландии… без работы, без жилья, с непродленной визой в паспорте… Я разучилась бояться. Разучилась бояться нищеты: от сумы да от тюрьмы никогда не зарекаюсь. Приспичит — пойду с сумой. Я теперь гораздо больше боюсь бессмысленной работы, бесполезного существования. С Малышкой заниматься — в этом есть смысл, а мы тут что?
— Ну, поставь какой-нибудь гениальный эксперимент, — неуверенно предложила сослуживица.
— Я, Лен, конечно, талантлива, но не гениальна. Я не могу поставить эксперимент, который не требовал бы материальной базы и материальных же вложений. А все, что смогу придумать и провести, будет никому не нужной кустарщиной!
Неопределенная полуулыбка на лице собеседницы, как зеркало, отразила мою ложь.
— Лен, я хочу дома сидеть и… детей… воспитывать, — признала я очевидное и, конечно, расплакалась. — И мужу рубашки гладить, — добавила до кучи еще одну извечную бабью мечту и побрела к раковине — смывать тушь.
Земляникина на мой концерт реагировала стоически: привыкла. Она как ни в чем не бывало продолжила расспрашивать меня в рамках интересующего ее вопроса:
— Ты правда собираешься уходить? И правда из-за этих иностранцев?
— Я еще не знаю, соберусь ли. Но правда из-за них. Когда сказали, что у нас будут снимать, в этом было что-то такое свежее, радостное, необычное. На контрасте сразу высветились все наши бестолковые пустые будни. То есть, извини, мои — не наши. Это я свою жизнь не умею расцветить и наполнить. Я буду учиться…
Чтобы отбить атаку депрессии, достала из рукава дубленки свой любимый шарфик и обмотала его вокруг шеи. В таком виде, с уже высохшими, хотя еще красными глазами, села за стол. Мне было стыдно за неуместный рев и испорченное перед едой настроение. Чтобы сгладить неловкость, болтала больше обычного. Мы снова вернулись к теме «неразменной купюры».
— Кстати, Лен, ты заметила, часто стали попадаться бумажные деньги с какими-нибудь красивыми надписями. Я много раз встречала — с готическими надписями, непонятными.
— Разве? Я не приглядывалась.
— В новостях говорили, что такая надпись — примета «неразменной купюры».
— Подделки.
— Ну, разве я говорю, будто держала в руках настоящую?
— Да нет никакой волшебной купюры. Я лично ни секунды не верю, — заявила Земляникина. — Людям просто не о чем поговорить, вот и придумывают всякую ахинею.
— Мне кажется, слухи имеют под собой почву. Но это чисто психологический феномен. Большинство людей во всем мире так живет — от зарплаты до зарплаты. Все, что есть в кошельке, должно быть потрачено! Для того и кошелек. Другое дело — отложить что-то на черный день. Но это — сумма неприкосновенная и лежит, как правило, не под рукой. Все, что под рукой, растрачивается, причем, как правило, чуть раньше, чем ожидается новое поступление.
— Тогда берешь из копилки.
— Нет! Копилка вообще не учитывается. Кто учитывает копилку в текущих расходах, у того, считай, нет копилки. Это я такая, кстати! Многим в копилку вообще положить нечего.
— Так в чем же феномен?
— Когда деньги подходят к концу, в мозгу срабатывают сторожевые центры, и человек, совершенно того не сознавая, позволяет резервной сумме завалиться за подкладку. Эта резервная сумма у каждого своя. У меня вот полтинник, у бедного — десятка, у олигарха — несколько полузабытых миллиардов в каком-нибудь задрипанном хренландском банке… То есть человек создает небольшой запас, сам того не сознавая.
— Ну, есть же люди, которые это делают вполне осознанно: расписывают свои расходы на месяц вперед…
Земляникина не бросилась громить мою идею с порога, значит, нашла в ней что-то созвучное своим мыслям. Иначе бы камня на камне не оставила от моих рассуждений.
— Есть, — вздохнула я, — таких обычно называют прижимистыми жадными жмотами.