И опять напильником что-то подтачивает.
Дошло дело – без четверти пять. Подходит к двери, а там швейцар не пускает: собрание – хочешь не хочешь, а слушай, для своей же пользы! А итти надо – что как без него что-нибудь не так сделают!
Он в окошко, спустился по трубе – дворник там:
– Ты чего из окна вылез!
– Пропусти, милый! – все ему объяснил..
– Ну, ладно, – иди с богом!
Время без пяти – бежит что есть силы – один переулок остался. Хвать – какие-то:
– Куда бежишь?
– Отпустите, – просит, – дело есть!
– А какое такое дело?
Так и так…
– Ну, ты путаешь все – не из тех ли ты, что пальто с людей снимают? Пойдем, там разберут, откуда бежишь.
Лексей тут – я не я – да дело кончено: попался голубчик. Заперли, жди до утра, а утром, пожалуй, и на тот свет… Оно бы, – знато, можно и за себя пятьдесят внести, да уж теперь поздно, не выпустят…
Продержали до утра, а утром выведи:
– Ну, беги…
Прибежал домой, а брат уж на кровати лежит, цыгарку курит: из могилы вернулся.
– Ты где пропадал?
– Я-то что, а вот ты-то как?
И хочется спросить, да боязно – что не поверит. Небось ему и память землей отшибло…
Денька два погостил – собирается брат домой, а у Лексея опять на языке вертится – да никак сказать но может.
А тот уж у двери:
– Батька деньжонок просил, как ты?..
Тут уж язык развязался:
Я бы, говорит, и рад – да на тебя издержался. По настоящему-то за тобой должок есть…
– Что, да как, – Лексей все ему и выложил.
– Брось, – говорит, – чепуху городить.
– Не веришь, так я тебе и место покажу…
Пошли в эту контору самую – и улица такая и дом, дверь со львами, на дверях ручки медные, блестят, дотронуться страшно.
Входят, а там никого нет: швейцар один.
– Приходите завтра, сегодня не работаем.
Сатана
Дрюнька в учреждении при дверях состоял. Начали сокращать, осмотрели дверь:
– Эта, – говорят, – дверь нам не нужна – ее забить надо.
И остался Дрюнька без службы.
Пошел на биржу – там без него народу много и ответ один:
– Дожидайтесь очереди.
Постоял, постоял в хвосте, да наскучило: вздумалось по городу побродить. Идет улицей и видит: каждый своим делом занят: тот булки продает, тот папиросы, а тот в магазине сидит, разным товаром торгует. Только Дрюнька без дела, и продавать ему нечего…
Вышел на площадь, а с площади улица идет, и вся как есть людьми переполнена: стоят кучками и что-то друг с другом шепчутся.
Дрюнька тоже подошел, слушает, а понять ничего не может.
Тут какой-то к нему:
– Вы что продаете?
Дрюньку зло взяло:
– Я, – говорит, – душу хочу продать, да никто не берет.
Тот подумал, подумал…
– А сколько вы за нее просите?
Дрюнька настоящей цены и не знает!
– Так чего-ж ты продавать пришел, коли цены не знаешь! Ну, да, как-нибудь столкуемся – приходи завтра в это самое место…
А, ведь, что, и на самом деле купит?
– Ладно, приду!
А у самого голос изменился. Ведь и человек-то, так себе – низенький, да вертлявый – а поди-ж ты – сам сатана!
Пришел домой:
– Слышишь, Митрий, к самому сатане на службу определился – ты теперь со мной не шути!
Приходит на то самое место – а сатана там уже, а и с ним другой, в белой шляпе.
– Мы бы, – говорят, – у любого могли – да твое счастье…
А этот, белая шляпа:
– Соловей, – говорит, – беседой, сыт не бывает… Хочешь, мы тебя настоящей нетовой икрой угостим?
Зашли в чайную, подали им чай в стаканах, да булочки дольками нарезаны.
– Ешь, – говорят, – это настоящая нетовая икра, только ее простым глазом не видно.
Дрюнька одну дольку проглотил и другую. А те посмеиваются:
– Видно из голодающей губернии! Ты раньше-то что делал?
Так и так – в учреждении при дверях состоял, а дверь досками забили.
– Ну, – говорят, – дверь вещь неверная, мы тебя к окну посадим.
Окно большое, все в зеркалах и на окне написано:
– Международное Товарищество.
– Мы, – говорят, – меж народом товар искать будем, а ты здесь сиди и как придут да спросят что, говори: есть, а потом: сколько вам угодно?
Сидит Дрюнька у окна, и что у него ни спросят, говорит:
– Есть.
А потом:
– Сколько вам угодно?
Запишет, передаст сатане, а тот в момент предоставит!
Жизнь теперь Дрюньке, что масленица! Каждый день бутерброд с нетовой икрой, да чай с сухарином! Только одно – раздумье берет, как бы за это на страшном суду не ответить.
Спрашивает Митрия, а тот ему: