Я смутился.
– Но ведь я же не писал этого. Ведь эта книжка – наглая ложь.
Цензор принял торжественный тон:
– Я думаю, что вас кто-то ввел в заблуждение. Изменения были сделаны цензурой, а цензура есть орган пролетарского государства и, как таковой, она не может лгать.
Этого я не ожидал. Минутное замешательство – и целый ворох мыслей заполнил мою уставшую от всяческих сюрпризов голову. Разве может цензура изменять смысл представленной ей книги? Разве она имеет право до такой степени уродовать мою мысль? Пусть она вычеркнет то, что не нравится ей, пусть она запретит всю книгу, но так переделывать!.. И потом – разве в социалистическом обществе может существовать цензура?
Все это я изложил цензору в несвязных и путаных выражениях. Но, по-видимому, ему не в первый раз приходилось вести такие разговоры, он только плотнее уселся в своем кресле и прочел мне целую лекцию.
– Да, конечно, – говорил он, – в социалистическом обществе цензура не нужна. Но поскольку у нас еще сохранилась буржуазия, мы не можем дать и ей полную свободу печати. Мы должны следить за тем, чтобы буржуазная идеология не проникла в нашу печать.
– Но ведь вся печать в наших руках, – возразил я.
– Ничего не значит: буржуазия хитра. Вот хотя бы ваша книга. Вы – настоящий пролетарий, вы имеете почти пятидесятилетний стаж, а ваша книга насквозь проникнута буржуазной идеологией. Она восхваляла старый строй.
Я чуть не вскочил со стула:
– Восхваляла? Старый подпольщик, гнивший в тюрьмах, еле спасшийся от виселицы, – я мог восхвалять старый строй! Мне казалось, что я уничтожал этот ненавистный мне строй каждым словом, каждой запятой своей книги. И вот является цензура и уничтожает весь мой труд…
– Не уничтожает, а исправляет, – поправил меня цензор. – Наше отличие от старой цензуры в том, что мы ничего не запрещаем. Мы выпускаем все, что нам представляет издательство.
– Для того ли мы боролись за свободу печати, – продолжал я, не слушая цензора.
– Вы боролись, и вы добились свободы печати, – прервал меня цензор. – Для революционных произведений у нас полная свобода печати, а ваше – контрреволюционное.
Меня возмутил последний аргумент:
– Но ведь это хуже, чем при старом режиме! – закричал я.
– Не хуже, а лучше, – спокойно поправил цензор, – у нас все лучше, в том числе и цензура.
Переспорить его не было никакой возможности. Я чувствовал, что он и я – люди двух разных миров, мое мышление чуждо и непонятно ему. Я переменил тон.
– Возможно, – сказал я, – виновата моя отсталость. Может быть, вы подробнее познакомите меня с вашей системой?
Он был настолько любезен, что дал подробные объяснения.
Свобода печати существует. Каждый рабочий имеет право писать в газеты обо всех злоупотреблениях, обо всех замеченных им недочетах. Каждый рабочий имеет право написать любого содержания книгу и сдать ее в печать. Но для выпуска книги в продажу существуют некоторые, вынужденные необходимостью, ограничения – и вот тут-то приходит на помощь рабочему писателю главный цензурный комитет. Не желая лишить каждого права свободно высказаться в печати, он исправляет идеологическую сторону представленной в цензуру книги.
– Ведь это не запрещение, как практиковалось у вас, а помощь автору, который делает ошибку по незнанию или по неумению высказываться.
Каждая рукопись поступала в особый отдел, где специалисты умело перерабатывали рукопись, достигая кристально ясной идеологии. В результате ничто действительно ценное не пропадало, всякое изобретение использовалось, а идеология не страдала нисколько.
– Но каково положение авторов? – спросил я. – Получить книгу и прочесть в ней черт знает что!
Цензор удивился моему непониманию:
– Авторы довольны! Ведь мы им платим высокий гонорар.
Только теперь я понял, почему так скучны и нудны все книги, которые мне пришлось прочесть; я понял, почему они все так бездарно пережевывают одни и те же навязшие в зубах истины, истины, известные даже мне, человеку другой эпохи.
Называть это свободой печати!
Во мне кипело негодование, я способен был броситься на кого-то с кулаками, рвать и метать, но все эти чувства должны были одиноко перекипеть в моей душе. Кому я скажу о них? Кто поймет меня?
Я первый раз пожалел о том, что не остался спокойно спать в своей могиле…
Семнадцатая глава
Я начинаю понимать
Вернувшись от цензора, я узнал, что меня вызывают в ячейку – это орган надзора и руководства, имевшийся в каждом доме и в каждом учреждении. В ячейке меня встретил политрук и мягким движением руки предложил мне сесть.