По коже пробежали мурашки, когда Ярослав, тоже вдохновившись, пылко задал последний вопрос.
— Ух, зябко становится, — потирая предплечья, сказал один из стрелков, — а ну-ть, еще полешко до огня закинь.
— Да и не холодно вовсе. Иль ты костер поярше сделать хочешь, а? — с издевкой ответил второй стрелок, укладывая два толстых полена поверх огнища.
— Не боись, мы от кудлатой гадины далёко. Ему легче до лагеря сходить на обед. Что ваше кудлатое величество изволит откушать, курочки аль свинки? — подтрунивал рогатчик, подсовывая стрелку то один, то другой кусок фазана.
— Брехачи! — возмутился в ответ стрелок. — Без кудлатого тут хватает. Сами знаете, что это за лес.
— А что это за лес? — включился Рэй в разговор следопытов.
Те заговорщически переглянулись.
— Айх, — отмахнулся командир, который до сих пор сидел в стороне от вечерней болтовни. — Волки-кривотолки. Еще давно молва была, значт. Что именно в этот лес люди почём-то уходят. Не пойми на кой! Никому слова не говорят, уходят и всё. И не возвращаются, конечно. Оно как зовет их кто-то, манит. А потом, ну, тут их повешенными находили. Раз несколько.
Рэй слегка побледнел. Он бы ни за что не испугался глупой деревенской байки, да только вспомнился Яшка! Которого как раз и заманили в лес. Этого, впрочем, никто не вешал.
Вдалеке опять ухнула птица, новым, еще более злобным голосом. Рэй обернулся, вглядевшись в слепой лес — тот будто бы смотрел в ответ. Небо — матовое и черное, словно тушь, высилось над биваком, и будто бы ничего не осталось в мире, кроме этой махонькой полянки, освещенной последним во Вселенной костром.
— Чушь какая. Кто ж их вешает-то?
— Да леший знает. Давно ж то было! Много лет уже никто не терялся тут.
«Ага, не считая Яшки».
— Дак, — неуверенно вступился рогатчик. — Тут, бишь, деревень-то не осталось. Была одна, еще при бабке моей, да как-то разъехались все. Авось, с того и не теряются, что некому уже?
Стрекот костра наполнял плотную тишину, в которой каждый обдумал нехитрое умозаключение. Рэй так и смолчал о Яшке. Он хотел было спросить про шептуху, о которой судачили заключенные, но командир следопытов отмахнулся:
— Нормально всё, лес как лес! — крякнул он, уперев руку в колено. — Раскудахтались, несушки.
— А горемыки же? Горемыки же равно дело бродят, — не унимался один из стрелков, — еще с тех времен, стало быть.
Группа помолчала, глядя в оранжевые языки пламени, что дрожали в тихой, безветренной ночи. Головня треснула, и уголек стрельнул из костра.
— Ну, — приосанился капитан, поймав любопытный взгляд Рэя, — горемыка — эт повешенный и есть.
Вдалеке прокатился протяжный вой, на который собаки синхронно подняли головы, навострив уши.
— Ага! Токмо оживший, вообще-то! — с усмешкой уточнил рогатчик, который дорабатывал самострел другого стрелка, поврежденный Ярославом. — Оживший повешенный — каков видок, а?
— Ну говорю, молва, значт, есть, — продолжил старший, — ежели повешенный на солнечном месте висит, то ничего ему не будет: иссохнет, истлеет, да и боги с ним. А ежели где-то в тени повесили, с северной стороны дерева, во влажном лесу, да дождей прошло, в общем, не иссыхает тело, но и не гниет. А лешим-то такие мертвяки противны, что земли не касаются. Да и без земли ведь, ясное дело, не будет костям покоя, так? Вот и висит он, горемыка. Душа, мол, так и болтается в теле, неупокоенная, неотпетая. Может одну луну так висеть, а может и все двенадцать. А веревка гниет, надсаживается весом, и в итоге отрывается он, аки яблоко подгнившее. А дух-то его так и мается в незакопанных костях, обезумевший. Ну и ходить начинает этакое безобразие по лесу, покуда леший его не прибьет. Горемыка от лешего по кустам прячется да вроде как ищет чего-то, а сам не помнит чего, вещь какую потерянную, иль человека родного, иль просто дорогу из лесу. По ночам, говорят, коль в лесу оказался да услыхал, как хрипит кто-то над ухом, надо лавровый лист быстро-быстро разжевать и давай бог ноги!
Рогатчик грустно выдохнул:
— Эх, а я-то последнюю лаврушку в репу закинул.
— Да, о ногах, — будто было мало, подхватил другой охотник, — говорят, будто бы, пока горемыка этот еще висит, звери ему ноги обгладывают, кому только по колени, кому выше — сколь достанут. И получается, что ноги у него длиной как руки делаются. И бродит такой горемыка уже совсем как зверь дикий, на четырех культях.
В черноте леса, совсем рядом с биваком, раздался отчетливый короткий треск, словно кто-то переломил плечом сухую ветвь.
Каждый обернулся на звук, сначала вроде бы машинально, однако, когда герои краем глаза заметили окаменевшие лица охотников, тоже напряглись: ох, недоброе что-то таилось в этом звуке и этой черноте. Потом и в траве, совсем рядом с биваком что-то зашуршало! Собаки, только успокоившись от волчьего воя, снова подняли головы в направлении шума. Роза даже поднялась, вздернув острые уши и хвост по направлению.