— Ты что, сдурел? Мы уедем, а им-то жить!
Анисимыч виновато закивал, чуть склонился, да пуще прежнего, аж телок на улице с веревки сорвался:
Тут все облегченно засмеялись, а Анисимыч спел первый куплет и сказал:
— А первую-то сам сочинил, когда еще в коломенской части сидел. Страшное дело. Книг не давали. Даже Евангелия не давали. Карандаша, конечно, не было. Спичками на стене чертили, потом свинцовыми обертками из-под чая…. Лука, помнишь, как перестукивались? Он один и умел среди наших перестукиваться.
Лука сказал вдруг:
— А пошли-ка, братцы, наловим на прощанье тайменей да хариусов и соорудим ушицу.
— Это самое, — вскочил Анисимыч. — Дело говоришь, такой ушицы в России не откушаешь.
Затеплился над рекою костер. Полетели искры в чернильное небо. Сидели, смотрели, молчали.
— А ведь хорошо, — сказал Лука.
— Хорошо, — согласился Лаговский.
Анисимыч покрутил горящей веточкой. Понюхал, как пахнет смолка, тихонько вздохнул:
— От хорошего, говорят, хорошее не ищут… А я, Лука, решил, это самое… К Зимину пойду, либо к Морозову. Оно, конечно, на фабрике воздуха не те, не здешние, прямо сказать… Да ведь, это самое… Коли уж тут заворошилось, — покрутил горящим прутиком над головой, — так никуда от себя не денешься. Правду говорю, Сазоновна?
— Правду, — ответила Сазоновна, сидевшая поодаль от костра вместе с женой Лаговского.
— И сам мучаешься, и жену мучишь, а дети будут — так и детей. Да уж ничего не поделаешь, потому, это самое, — стезя. Коли сам понял всю неправду, надо, чтоб и другие поняли. Не то — покоя тебе не будет. Коли сам понял и молчишь — значит, предатель ты.
Из-под нависших бровей глянул на Луку.
— Я с тобой, Анисимович. В Петербурге с нашими бумагами делать нечего.
— Вот я и говорю: к Зимину — там у меня отец, или к Морозовым. К Викуле, к Тимофею… или как их там! У них целое гнездо. Как думаешь, Лука, всколыхнем?.. Трудно будет, до страсти. Это не Петербург. Орехово — край гусляков. Суровый народ. Сам в себе… Чего молчишь, Сазоновна?
— А чего ж говорить. Уха вот, думаю, поспела. Пора ложки вынимать.
— Молодец ты у меня, Сазоновна.
— Да я и сама знаю, что молодец.
Засмеялась вдруг, да счастливо так. Всем и полегчало. К ведру с ухой придвинулись.
В Канске в честь отъезжающих в Россию на квартире ссыльного врача Аппельберга был устроен прощальный обед. Говорили, как всегда, много. О судьбе Российской империи, о новом царе, гадали о тех силах, которые должны прийти на смену народникам, «Земле и воле», «Народной воле», вспоминали друзей из «Северного союза русских рабочих».
— Мы здесь потеряли связь и с Петербургом и с Москвой, — сетовал Аппельберг. — На вас теперь вся надежда. Я дам тебе, Анисимыч, письма к своему московскому родственнику. Возможно, он поможет установить связь с Плехановым.
— Почему «возможно»? — Анисимыч маленько нахмурился.
— Орест женился, а женившись, порвал с организацией… Не хмурься, Анисимыч. Одно тебе могу гарантировать твердо: Орест — не провокатор. Человек он весьма и весьма порядочный.
Петр Анисимыч поднял на Аппельберга уж такие вдруг тяжелые глаза, что того в краску кинуло.
— Анисимыч, ты мне не доверяешь?
— Доверяю, — опустил голову. — Неохота на дьявола нарваться. Они ведь все «хорошие ребята». Так в душу влезут — роднее жены и брата… А ну их!..
Встрепенулся, глаза засветились, щербатый рот до ушей.
— Дело прошлое, тайны теперь уже нет: мы ведь с Сазоновной как бы крестные «Северного союза». На нашей квартире объединялись, Халтурин был. Обнорский. Делегаты с Нарвской заставы, с Выборгской, с Невской… Халтурин, помню, кинжал мне свой подарил. Он человек дела. Плеханов мне показал, где она — правда, а Халтурин за эту нашу правду научил биться.
— Давайте-ка братцы, — Лука Иванов поднял бокал, — давайте-ка за наших! За всех наших, где бы они ни были: на свободе, или на Каре каторжной.
Все дружно поддержали его, потом пошло застолье, вместо десерта Аппельберг предложил только что пришедшие свежие, месячной давности газеты.
Набросились! Все газеты писали о коронации.
— Глядите-ка! — воскликнул Петр Анисимыч, которому достались «Московские ведомости». — Нашему близкому другу «Андрея Первозванного» пожаловали — выше не бывает.
— Это кто же — твой близкий друг? — полюбопытствовал Аппельберг.
— Как кто? Граф Дмитрий Андреевич Толстой!
— Ну, а что же ты хочешь? Министр внутренних дел — опора царя, надежда отечества.