Анисимыч невольно потрогал рукою крепкую короткую шею свою и даже похлопал по ней.
— Чем господин удручен-с?
Анисимыч и не заметил, как официант поставил перед ним заказанное и как у самого края стола, сидя на краешке стула, примостился тип с зелеными впалыми щеками и фиолетовым носом. Глазки глянули на него заискивающе, со страхом и с мольбой.
«Черт с ним! — подумал Анисимыч. — Одному все равно скучно».
— Давай-ка, приятель, за то, что пока одному мне ведомо.
— Имею честь с изобретателем? — В глазах так и замелькали счастливые звездочки, а дрожащая рука тотчас ухватила фужер. Ухватила, но поднять не смогла — ходуном. — От волнения-с, — пояснил виновато тип и пустил на помощь другую руку.
Выпил, сморщился и порозовел.
— Теперь хорошо. И руки уже так дрожать не будут. Иной раз только с помощью полотенца и заглотнешь.
— Это самое, как же это?
— А так. Обернешь руку с рюмкой и тянешь через шею, а иначе — никакой возможности… Вы-то, я вижу, человек не из местных.
— Бог миловал.
— Это вы правильно говорите… Бубновская дыра — погибель души, сердца, всей жизни. А впрочем, и вся-то жизнь — дрянь… Многие прибегают… — Он щелкнул по графинчику. — Да-с, многие! — понесло пьяницу. — Идешь по Сретенке, а они — метут. И заметьте себе, обоего пола. В цилиндрах попадаются и, знаете, дамы. Самые настоящие. И метут-с.
— Это самое, чего-то я не пойму. Кто метет?
— Наш брат, господи! Перепьют, лягут, ну и в участок, а наутро — Сретенку мести.
Анисимыч поделился было яичницей, но тип отмахнулся с отвращением:
— Нет, избавьте! Не могу и глядеть! С вашего позволения, еще бы. — Он опять щелкнул по графинчику…
— Я провожу вас, — увязался благодарный пьяница за Анисимычем, когда тот закончил свой обед. — Вам будет интересно. Я тут всех знаю — старый, очень старый воробей… Вот-с видите? Два господина. Один, что повыше, — Сугробов, бас. Чудный бас, великий, но тоже… Наш. А с ним Петр Антонович Мамонов. Купец. Этот наоборот. То есть во всех смыслах наоборот. Трезвенник, к тому же тенор. За то, что поет, за допущение, так сказать, на клирос регенту по три рубля каждый раз платит, а мальчикам — хору — по двадцать копеечек каждому.
Шли Гостиным двором. Крутились мальчики, приказчики, зазывая, кланялись. Народ, народ. Туда, сюда.
— А вот-с, обратите ваше внимание, тоже по-своему весьма знаменитый человек. Господин Червяков. Вон видите, у самых глаголей[1] лавочка. В крылатке, высокий. Вечная крылатка, вечный цилиндр. Даже в лютый мороз — цилиндр. Каждый раз опечатывает свои шкафчики более часа. Помолится, уйдет, а через десяток минут обязательно вернется проверить печати. И так раза три. Уйдет и тотчас воротится… И на этого обязательно посмотрите. Меняла Савинов. Чудак из чудаков! Не пьет, упаси бог! Ест, как воробей. Но вот наступает день. Савинов берет тройку и с утра до вечера катает по Красной площади. Это зимой, а летом у него другое. Наденет белый костюм, на голову — колпак, тоже белый, сядет на Тверском бульваре на лавочку и палец показывает. А на пальце у него перстень, с огромным, с очень-очень дорогим бриллиантом… Как тут не запьешь.
Тип остановился и, заглядывая Анисимычу в глаза, совершенно по-собачьи, с преданным восторгом, спросил:
— Копеечку бы.
Анисимыч дал и ушел. Быстро купил традиционный платок — Сазоновне, табаку — Луке, отцу же, чтоб задобрить старика, пошел икону выбрать.
В лавке стояли старик с сыном. В добрых поддевках, приглядывали дорогую икону. Купить икону было нельзя, иконы не покупали, а выменивали. Так и говорили:
— Я желал бы выменять вот этот образ.
Продавец снимал картуз и назначал цену. Коли заламывал, выменивающий произносил опять-таки условную фразу:
— Покройте голову и возьмите половину божеской цены. Пока Анисимыч выбирал, выбрали икону и эти двое. Продавец запросил ни много ни мало — двести рублей. Сын вопросительно поглядел на отца и сказал:
— Можно дать: арц, иже, покой.
Отец сердито шевельнул бровями.
— Нет! Довольно будет: твердо, он.
У купцов тайный язык в моде был. Возьмут свою фамилию, скажем, Мельниковы, и каждую букву обозначат цифрой, от одного до десяти. При людях цену между собой обговаривают, а какая цена, никто, кроме них, не знает.