Сразу же после события Соболев попал в объятия давнего своего приятеля, московского промышленника и купца Тимофея Саввича Морозова.
Председатель Московского биржевого комитета, учредитель и член совета Общества взаимного кредита, гласный в городской думе, любитель прокатить по заграницам, Морозов был человек нужный, богатый, обидчивый, а потому Василий Александрович Соболев разрешил ему увезти себя.
И Тимофей Саввич повез дорогого гостя, только что совершившего акт исторического поднесения, к себе домой, под золотую крышу бывшего дома Кокарева, что на Земляном валу, и задал в честь знаменитого гостя вполне великосветский бал.
У москвичей в те дни столы и балы были наготове. В древнюю столицу наехало столько значительных, новых, бесценных людей, что упустить случай было никак нельзя.
Откуда ни возьмись, явились в доме Морозова генералы и генеральши, даже князья, и далеко не последние. Были иностранцы, дипломаты и промышленники. Тимофей Саввич ревниво оберегал свое прозвище — Англичанин. Нравилось. До того нравилось, что сына родного, как Московский-то университет закончит, обещал в Оксфорд отправить. Всем об этом сам же и трезвонил.
Тимофей Саввич с чувством знакомил своего главного гостя с другими гостями.
— Василий Александрович Соболев, — говорил он, слегка шаркая ногой, — голова Нижегородской думы. Сегодня подносил в храме Христа-спасителя государю императору изображение хоругви великого русского гражданина и купца Минина.
Одна старенькая генеральша до того расчувствовалась после такого представления, что не удержалась спросить:
— Василий Александрович, милый, неужто вот этими самыми руками, которые я вижу теперь и которые даже потрогать могу, вы — самому Александру Третьему?
— Вот этими, — разглядывая мясистые свои ладони, пробормотал в смущении Василий Александрович, впиваясь, однако, в старушенцию взглядом самым пронзительным: не смеются ли над дураком?
Но старушенция защебетала по-птичьему своим веснушчатым внучкам что-то очень восторженное и, однако ж, не по-русски.
Пока гремела мазурка и адъютанты отплясывали с генеральскими и купеческими дочками, хозяин увел гостя в библиотеку.
Собрание древних книг у Тимофея Саввича было редкостное. Книголюб Соболев удивился, а Тимофей Саввич, довольный произведенным эффектом, улыбался и вдруг открывал шкаф с рукописями, которым было никак не меньше трех-четырех сотен лет.
— Я же ведь штатный попечительного совета при Музеуме! Правда, Музеум художественно-промышленный, но… — Он похохатывал простодушно и хищно.
Его зеленые глаза вытягивались в длинные рысьи щели и замирали, останавливались совершенно. Огонь в них, как бы ныряющий, в этот момент не угасал ни на долю секунды, он будто бы даже разрастался, свирепел. И тому, на ком эти глаза останавливались, было страшно и уж наверняка не по себе.
— У меня в Зуеве объявились мастера. Не только профанам-любителям, но и профессорам в университетах этакий древний псалтырик всучат, что у тех руки от радости дрожат. А всей этой древности от роду не больше месяца.
И опять длинный, рысий, остановившийся взгляд.
Соболев присел, ухнул и так, присев, ухал с минуту: смеялся. Потом достал из кармана расшитый по краям жемчугами батистовый платок и высморкался.
— Давай-ка выпьем, брат, по поводу, — сказал Тимофей Саввич и нажал какую-то кнопочку.
Одна из книжных полок перевернулась, и замшелые бутылочки, непривычной старой формы, подбоченясь, рядком замерли перед отцами отечественной промышленности и торговли.
Василий Александрович уверенно протянул руку и взял одну из хоровода.
— Ну и глаз у тебя! — восхитился Тимофей Саввич. — Самую лучшую выбрал.
— Практика-с! — Василий Александрович снова присел, ухнул и пошел ухать, пока не притомился.
Сели возле стола, выпили. Пощелкали языками, помурлыкали, смакуя. И еще выпили.
Тут как-то разговор сам собой перешел на дело. На то они и праздники, чтоб дела делать.
— Идут слухи о серьезных разногласиях между петербургскими и московскими текстильными промышленниками, — напрямик спросил Соболев, — в чем суть?
— Производительность превысила требование рынка, — легко, беззаботно, словно его это и не касалось, ответил Морозов. — Петербургские фабриканты требуют запрещения ночных работ. Они считают, что находятся в неодинаковых с нами условиях. У нас, москвичей, работают дети, женщины, да плюс ночные смены. У них же ночных смен нет, но зато на их стороне опыт цивилизованных стран.
— Да ведь так оно и есть, — притворился простодушным Василий Александрович.