— Что я должен говорить? — спрашивает у председателя.
— Повторите вопрос, — обращается председатель к Моисеенко.
— Скажите, пожалуйста, за что писались штрафы?
Морозов напряженно следит за губами Моисеенко, словно оглох.
— Штрафы писались за порчу.
— Покажите господину Морозову расчетные книжки, — просит Моисеенко.
Подают книжки.
— Объясните вот эту запись, — требует защитник Шубинский. — Штраф пятьдесят копеек. И буква «Б».
У Морозова дрожат руки. Берет книжку. Потом возвращает. Достает очки. Опять берет книжку.
— Пятьдесят копеек. «Б»… Действительно… Видимо… Думаю, что… Это, видимо, бездельничал.
«Вот это да! — удивляется про себя Моисеенко. — Хозяин не знал своей же азбуки: «Б» — близна, «К» — кромка, «Н» — недосека».
Председатель затевает с защитой перепалку, выгораживает фабриканта, но за дело взялся Холщевников. Вцепился, как клещ. В книжках много штрафов вообще без всяких букв.
Тимофей Саввич красный как рак. Перебирает предлагаемые ему книжки, чешет затылок, вздыхает, поднимает глаза к потолку. Седовласый школьник. В зале смешки.
— Прошу на время освободить меня от дачи показаний, — выдавливает он из себя.
Просьбу тотчас уважили.
Тимофей Саввич семенит по залу, все взоры на него. Гримасы презрения — как же, поверженный кумир. Гримасы сожаления. А у рабочих улыбки до ушей. Скорее бы сесть и слиться с залом. Свободное место. Взявшись за ручки кресла, стал опускаться, опасаясь за свой радикулит, глянул на соседку, а это — Сазоновна. Жена заводилы. Ему ее показали. Тимофей Саввич подскочил, шарахнулся в сторону, а ботинки на коже, поехали по паркету. Взмахнул руками, пытаясь устоять. Тело грузное — развернуло, и хлопнулось его степенство перед Сазоновной на колени. Хохот — как кнутом. Вскочил — и через зал! Бегом! Через весь этот хохот, как сквозь строй.
Новый жандармский полковник Николай Ираклиевич Воронов, назначенный во Владимир вместо старика Фоминцына, при котором случился бунт у Морозова, человек подтянутый во всех отношениях: живота никакого, никаких лишних подбородков или кудрей, в мыслях не только без вольностей, но и без цинизма, обычного для деятелей, знающих больше, чем положено знать обычным людям, — так вот, Николай Ираклиевич, словно самых прекрасных кровей гончая, влетел в кабинет председателя окружного суда и сделал перед хозяином, губернатором Судиенко, как бы собачью стойку.
— Николай Ираклиевич, вы сегодня что-то неспокойны, — удивился губернатор. — Бога ради, выпейте чаю и съешьте пирожок. Моя жена сама готовила. Очень вкусно… Хлопот сегодня, конечно, много будет. Тридцать три подсудимых под стражей да семьдесят два под надзором. Думаю, что присяжные немало из них подвергнут аресту. Владимирская тюрьма — битком, придется одних — в Покров, других — в Ковров. Бумага из Петербурга пришла. Трех лиц из группы приказано передать в ваше ведомство: Петра Моисеенко, Волкова Василия и Луку, как его там…
— Я слышал, простите меня, что перебиваю, — прерывающимся шепотом доложил полковник, — присяжные собираются оправдать всех без исключения.
Губернатор лениво засмеялся:
— Уж вы скажете! Такой факт, как нападение на полковника Кобордо, безнаказанным остаться не может.
Полковник Воронов поджал губы и отошел в сторону.
— Все, что мне сказано, верно. Вы в этом скоро убедитесь, — шепнул он Кобордо.
— Вы о чем это? — спросил губернатор.
— Мне отвратителен этот наглый грубиян Моисеенко. Он своими вопросами прямо-таки оскорблял свидетелей, при полном попустительстве суда, — отчеканил Кобордо.
— Да, груб, — согласился Судиенко, — но, знаете, в нем что-то есть. Всю жизнь на фабриках, а, однако ж, перед Морозовым не сробел… Бедный Тимофей Саввич! Упал… Под общий смех… Ужасно! Этак весь престиж можно растерять.
Позвонили.
— Господа, пожалуйте в зал суда.
И вот они стояли лицом к лицу, обвинители и обвиняемые. Председатель суда, порывшись в бумагах, торопливо объявил:
— Присяжные на сто один вопрос обвинения ответили: «Нет, не виновны. Действовали в свою защиту».
И опять единая масса зала распалась на людей. И все увидали Моисеенко, маленького, нахохленного человека, улыбавшегося во весь широкий щербатый рот через головы чистой публики своим фабричным.
— Анисимыч! — взревели задние ряды.
— Э-эх! — И кто-то из рабочих пустил, как бумеранг, свою кепку.
К Моисеенко кинулись газетчики. Полетели цветы.
Но председатель настойчиво звонит в колокольчик. Суд еще не закончен. Еще одно совещание.