— Кто ты?
— Третья дочь Дома Айзенштайн.
— В смысле — третья дочь?
— В прямом. Мой отец — граф Айзенштайн. Я его дочь. И мы — твоя единственная надежда остаться в живых. Помоги мне, я не смогу идти самостоятельно.
— Прости, но отсюда я уйду без тебя. В твоей версии есть одно слабое место: ты пришла помешать своим врагам, украсть объект эксперимента. Просто чтобы навредить. Отсюда не следует необходимость помогать объекту. А к тому же объект взял и основательно попортил твое тельце. Не думаю, что мне следует ждать добра от графа, чью дочь я продырявил пулями и отверткой. А еще я сомневаюсь, что вытащу тебя отсюда живой. Вообще не понимаю, как ты еще не умерла.
— И не умру, если ты меня тут не бросишь. Давай так. Пусть наш инцидент будет нашим секретом. Мы скажем, что я была ранена, когда спасала тебя, все дела. Я буду на ногах через неделю, и не твоя вина, что я… совершила ошибку.
— Ладно, тогда надо поискать аптечку, пока ты не истекла кровью.
И тут она хмыкнула.
Да, вот просто взяла и хмыкнула. Пренебрежительно так.
— Я уже не истекаю кровью. Я все-таки Айзенштайн, поговорке «Айзенштайн умирает либо сразу, либо как-нибудь в другой раз» сто лет в обед. Твой удар отверткой я залечила секунд за десять, еще до того, как бросилась на тебя в последний раз. Пули… тут все труднее. Помоги мне встать и давай выбираться.
— Ну раз так… какая гарантия, что ты не забудешь все свои обещания к тому моменту, когда уже не будешь нуждаться во мне?
— У нас на тебя есть планы. Раз ты способен говорить — можешь давать показания в суде. Райнеров давно пора призвать к ответу, не только потому, что у нас с ними вражда, а потому, что они перешагнули грань дозволенного. Запрещенные тауматургические обряды — само по себе изуверство и сделка с дьяволом, но ставить эксперименты на арийцах — это вообще за гранью зла.
Я несколько секунд соображал, а затем спросил:
— А с чего ты взяла, что я ариец?
— Тебе совсем память отшибло, видать… но я-то не слепая. Только нам надо выбираться, потому что отряд оперативников Дома Райнер уже, скорее всего, едет сюда.
Я несколько секунд взвешивал «за» и «против». Мне действительно совершенно некуда деваться. Даже не будь я так капитально отделан тем невидимым грузовиком, мне все равно непонятно, что за хрень происходит. Невидимые грузовики, молнии из пальца, постаревший Гитлер и какие-то странные «Дома» — всего этого у нацистов не было, ну или я думаю, что не было. Мне нужно разобраться, что за хренотень со мной случилась, а затем как-то куда-то сбежать. Пока нацисты принимают меня за арийца, причем просто по визуальным признакам — все хорошо. Выиграть время, освоиться, разобраться — а затем сбежать.
Но я, конечно, не идиот, чтобы поверить в добрые намерения человека, в которого перед тем всадил отвертку и три пули. Выволоку ее отсюда в укромное местечко и допрошу по полной программе. И, может быть, что-то такое придумаю, что избавит меня от необходимости потом ее убить.
Я не нацист, мне неприятно убивать вообще, а тем более женщин.
Даже если они — нацистки.
Мы выбрались из лаборатории без проблем, потому что вся охрана на входе — человек пять — оказалась выведена из строя. Проходя мимо трех тел — двое мужчин и женщина типично военной наружности, хоть и в штатских костюмах — я нагнулся и подобрал еще один пистолет, и при этом заметил, что женщина дышит, а в шее у нее торчит шприц-дротик. Значит, насчет пистолета моя пленница не врала, а еще она, видимо, не промах, раз умудрилась дротиковым пистолетом повырубать полдесятка охраны, при том, что охрана в бронежилетах, что несколько усложняет задачу.
Лаборатория оказалась обустроена в подвале недостроенного здания на отшибе, и я, покинув территорию через дыру в заборе, которую указала мне пленница, заметил неподалеку огни большого города. Ночь или поздний вечер — и это хорошо.
— Нам сюда, вон в те кусты и за ними через пустырь, — сказала она.
Тащить ее оказалось нелегко, потому что я сам стою с трудом, а она вообще едва-едва переставляет ноги. Добравшись до кустов, мне пришлось сделать привал, ее я аккуратно положил на траву и растянулся рядом, тяжело дыша.
— Ты как, еще немного протянешь?
— Вполне.
— А за пустырем что?
— Нас ждет машина. С медиком.
— Здорово. А теперь давай по порядку, зачем я тебе нужен и зачем ты нужна мне.
— Я же сказала — раз ты сохранил рассудок, то можешь давать показания. Ты помнишь, что с тобой делали?
— Нет. Я просто открыл глаза и увидел, что прикован к лабораторному столу. Не помню ничего, что было до этого… Совсем ничего. Даже имени.