Последние слова Аля выпалила из себя словно катапульта, стукнула кулаком по столу, попала в окованный медью угол книги — скривилась и начала растирать пальцы.
— Все эти бабы сплевывают у меня за спиной, но боятся. Приходят за советом и за колдовством. Думают, что я старая и могущественная — раз выгляжу так, то знаю тайну вечной молодости. А мне всего шестнадцать лет! И я могла бы быть дочкой любой из них! И я всего лишь повторяю им выученную мною чушь, в которые они верят, потому что хотят верить.
Губерт прекрасно помнил, что Аля была дочкой кого–то, кто крайне сильно дочки не желал. Ее оставили в пеленках на поле возле школы волшебниц, даже не на пороге. Ей еще повезло — волшебницы нашли ее раньше, чем лисы. Так что на самом деле Аля могла быть ребенком любой из местных женщин. Только ни одна из них про это не скажет.
— Иногда мне хотелось бы всех поубивать, заразу наслать. Сижу одна в пустом доме и ожидаю, пока не придет кто–нибудь, кто может позволить себе купить чары, или там торговка петрушкой. И вот я читаю старинные книги, валяюсь, выдумываю мебель и новые чары. Я бы даже заплатила за пару минут разговора ни о чем; за самое обычное «День добрый», или чтобы иметь возможность поиграть с девчонками во дворе. Вот только девчонки убегают, когда меня видят, или же… не убегают. Это если рядом с ними кто–нибудь такой, кто желает похвастаться своей смелостью. Как–то раз меня забросали конским навозом — я убежала домой и собралась наслать оспу на город. Видал когда–нибудь оспу или чуму? Конечно же, нет. Я представила, как всех палит изнутри горячка, как они покрываются коростой… И расплакалась.
В жизни Губерта из Козиямок не было места скуке. Время он проводил в седле — ездил с турнира на битву и обратно. Когда было время — тренировался. Если же нет, то бывал слишком занят, чтобы размышлять.
И никогда он не бывал один дольше, чем пару дней. Он попытался было представить, как такое возможно — жить в одиночестве — но тут же успокоился. Сам он жил слишком шумно, чтобы временное одиночество было чем–то иным, чем просто отдыхом. А что касается напастей… Он ранил или убил в поединках несколько человек. Одного за вопрос: «Из каких еще ямок?» Для повелителей мира сего бедный рыцарь стоит столько, на сколько себя ценит, так что приходится ценить себя очень высоко.
Все это, по–видимому, никакой связи с Морриган не имело. Губерту вспомнился ученик пекаря, которого когда–то солдаты из его отряда поставили на правеж у позорного столба по приговору суда. Ясное дело, что уважаемые мещане воспользовались оказией для развлечения — бросали в несчастного чем попало и сколько влезет. Тот плевался, кричал и плакал, когда получал прямо в лицо грязью и гнилыми овощами. Тогда Губерт считал это смешным. И вот сейчас представил в такой же ситуации Алю. Бросок навозом в ее лицо не доставил бы ему никакого веселья. Теперь он начал понимать и приветствие, и тот вчерашний взрыв. Он был единственным человеком, с которым Алисия связывала хоть какие–то приятные воспоминания о прошлом. Губерт не знал, хочется ли ему, чтобы от него ожидали столь многого. Он даже почти что начал жалеть о своем приезде, никогда не искал девушек столь… сложных.
Они молчали. Алисия тоже. Она уселась в оконной нише, вытянув ноги перед собой и повернув глаза в сторону улицы.
В последнее время Губерт явно слишком много думал. С тех пор, как с ним произошел этот несчастный случай. Он поглядел на лицо девушки под свет и поправил сорочку, задравшуюся выше колен, подумав с печалью, что, мол, вот, наделал себе хлопот.
Та поглядела ему прямо в глаза и продолжила тему.
— И вот тогда я поняла, почему некоторые из нас иногда меняют имя на Морриган.
— А собственно, почему Морриган?
— У имени имеется определенная традиция. Его помнят то тут, то там. Ну а если в деревню приедет жирный священник, соберет десятину и прочитает проповедь о великой колдунье Морриган, если они при этом голодают, пойдут искать Морриган ему на зло, ибо знают, что она устроит для них месть или же перевернет вверх ногами этот мир, в котором все они лишь отбросы. Знаешь, что среди пленных из битвы над Красным Прудом были крестьяне исключительно из сел, принадлежащих святыням? Никаких свободных землепашцев, никаких королевских. Королю платишь налоги нерегулярно, опять же, можно всегда договориться со сборщиком, вот почему подданные шли под знамена короля Магнуса, а вот храмовые при сообщении о голоде всегда слышат, что местный священник им сочувствует, но ведь эта постоянная дань это не для него, но лишь ради славы божьей. Бунт вспыхнул по причине десятины, собранной после неурожая. Тогда крестьяне попросту захватили сарай с собранным там зерном и повесили священника на воротах, а потом перепугались наказания. А потом уже бунт покатился сам собой. Я их даже кое в чем понимаю. Если бы ты сам неделю грыз хлеб с ольховой корой, то перегрыз бы горло любому, лишь бы изменить положение вещей.