— С тех пор, как я здесь, ко мне приходит куча народу. И все просят то яду для богатого дяди, то проказы для соперницы, то банкротства для конкурентов, и так далее. Спрашиваю клиентку, может, вместо продвинутой степени проказы для другой женщины, сделать так, чтобы она сама выглядела попривлекательнее, чтобы муж потерял ради нее голову и уже не таскался по публичным домам. Знаешь, что она мне ответила?
Губерт задумался.
— Заплатила двойную цену?
— Нет, сказала, что она не девка, чтобы мужиков искушать, а для любовницы ее благоверного должна быть проказа, и точка. Понятно, что я отослала ее ни с чем, только как же мне все это надоело! Когда кто–нибудь приходит, чтобы я вылечила ему зуб, то ничего с него не беру из самой радости, что хоть один человек не желает кому–то другому зла. Паршивый город, и жители паршивые. И, видно, все они одинаковые. Все города, в которых я жила.
Она начала подвязывать волосы.
— А у барона нашлись свои последователи. Поумнее, похитрее. Они уже не угрожают, пытаются подкупить. Сейчас наслали на меня какого–то красавчика, что пытается меня снять. Так тяжко отрабатывает свои деньги, что смотреть жалко. Но, говоря по правде, Метла пишет письма лучше и больше заботится о своем внешнем виде. Если бы не был конем, у него было бы больше шансов.
— И чего они хотят?
— Сплошная банальность: чтобы я для них шпионила, незаметно убивала, подслушивала… А еще лучше, если бы я заглянула на королевский двор и убила бы кого–нибудь, чтобы никаких следов. Ну чего еще можно желать от волшебницы, занимающейся дверными замками и лечением людей?
— Почему ты не уедешь?
— За один этот год я уехал два раза из двух разных городов. Теперь живу в третьем. Но это меня все время догоняет. В каждом городе: в большом, в маленьком. Всякий раз у кого–нибудь нового возникает идея, как воспользоваться мною, чтобы сделать кому–то гадость! И подобного рода клиентов делается все больше — теперь они отпугивают всех, кто хотят вылечиться. Да еще и сплетни распускают. Торговкам за еду приходится переплачивать вдвойне, чтобы они отважились прийти сюда. Но при этом они боятся со мной разговаривать. Самое же паршивое, что у меня нет такого врага, чтобы избавиться от него и наконец спокойно вздохнуть. И все это убивает! В дом не может войти никто, кто желает мне что–то сделать плохого. Здесь я в безопасности. Впрочем, мне и выходить не нужно, даже если торговки и не придут, можно доставить еду с помощью магии. Мороки много, но возможно.
По мине на лице Губерта он видела, что тот либо ничего не понял, либо ему на это наплевать.
— И еще мне надоело кое–что другое. Мне никого не хочется пугать. Но мне и не хочется запираться в крепости. Не хочу, чтобы меня боялись. А тут все знают, что волшебница злая, вот и приходят лишь за чем–то гадким. Увидев меня, сплевывают, перешептываются. Я даже ни с кем заговорить не могу, потому что боятся сглаза. Они уверены, что в этом городе любая простуда появляется исключительно по моей вине. А я сама никогда не могла поверить, когда госпожа учительница вбивала нам это в головы.
Вот тут он, видимо, понял. Он знал пару человек при виде которых все скрещивали пальцы. Только один из них этому радовался, но он был палачом и за то, что пугал именем закона, брал от князя большие деньги.
— Переберись в деревню. Измени внешность или же переедь куда–нибудь подальше.
— Там я бы не смогла жить так, как люблю.
— Но не любишь жить так, как можешь.
— Так что, мне жить в халупе под самым лесом, сдаивать украдкой у коров молоко и кормить вшей?
Пару раз я уже в деревнях останавливалась. Даже родители, которым я спасла их ребенка от смерти, плевались, когда видели меня. Чаровница! Если бы я поселилась рядом с ними, через месяц они вывезли бы меня на телеге с навозом и утопили бы в реке.
Дело выглядело совершенно безнадежным. Губерт молчал. Он не любил ни слишком сложных проблем, ни беспомощности. Он любил меч. А тут совершенно не знал, что делать, а при этом у него было мучительное ощущение, что Алисия ожидает помощи именно от него, более того, она имеет право ожидать ее.
— Знаешь, мне даже лучше стало. Давно я уже ни с кем не разговаривала.
— А Метла?
— Разговоры с конем означают, что сходишь с ума. А кроме того, он ужасный сплетник. Весь город тут же бы все узнал.
Жара несколько спала. Губерт натянул на себя высохшую рубаху. Аля неожиданно взяла юношу за левую руку, осторожно коснулась розового шрама.
— Было больно?
— Когда рубанули, то почти что и не заметил, просто темно в глазах сделалось. Ну а потом — да, впрочем, кисть все время болит.