Конец лета — самая сытая пора. Мне нравилось работать на сенокосе и доить скотину прекрасными тихими вечерами, а ещё иногда днём мы разводили огонь прямо на улице, чтобы окрашивать шерсть или варить мясо. Может быть из-за того, что сначала познала голод, я радовалась, видя бочки, наполняемые запасами на зиму: снизу укладывали слоями мясо и рыбу, и всё это томилось в кислой сыворотке. Другие бочки наполняли маслом и скиром, вяленой рыбой и кусками сушёной говядины, свинины или тюленины. Было две, или это всё же была одна удачная зима? Мы добыли кита, и китовое мясо висело и сушилось повсюду. Мне нравилось наблюдать, как сгребают сено и наваливают его в сарай, я знала, что у нас будет внушительный запас сена, чтобы прокормить достаточное количество коров в течение восьми месяцев, когда животные нуждались в корме. Может даже удастся подкармливать дойную корову, чтобы у нас до самой весны было свежее молоко. Полагаю, эти ранние годы привили мне интерес ко всему, что связано с едой. Думаю, я хорошо готовлю, пусть и нахваливаю себя, но мне нравится принимать гостей. Я люблю выставлять на стол кушанья, и наблюдать, как гости кушают, пока не наедятся до отвала. Мои сыновья часто по-доброму посмеивались надо мной, ну и ладно, потому что, к счастью, они никогда не растолстеют. Снорри всегда был худым, и, хотя, Торбьёрн поначалу был пухлым ребёнком, он скоро вырос, и стал таким же худым и жилистым, как его брат.
Самой моей любимой домашней работой была готовка. Зимой мы в основном занимались ткацким делом, и всё бы ничего, но я ненавидела шитьё. Халльдис не ругалась и не пыталась наказывать меня, а старалась помочь мне полюбить то, чему я должна научиться. Когда мне исполнилось девять, она подарила мне резную костяную игольницу с шестью иглами разных размеров. Игольницу я носила на шнурке на шее, она мне нравилось, потому что была красивая, но шитьё я так и не полюбила. Потребовались годы, чтобы я поняла, почему шитьё давалось мне тяжелее, чем другим девочкам. Раньше я думала, что слишком глупая, и поэтому не способна научиться владеть иглой в тусклом свете лампы, хотя, иногда мне давалось шитьё, но при дневном свете. Как это ни странно, но именно Фрейдис первая спросила меня:
— Так ты что же, не видишь?
Это было в первую зиму в Братталиде, когда я ещё пыталась произвести на всех впечатление.
— Вот, — продолжала она, и положила мне на колено белую тряпицу. — Попробуй вот так. А теперь видишь нить?
И я увидела. Очень странно, что Фрейдис сразу поняла, в чём дело, в то время как Халльдис, которая любила меня, не понимала, что мои глаза отличалось от её. Но и по сей день я так и не приноровилась шить. Раньше я награждала своих рабынь, за то, что они вышивали рубахи, и мои, и Карлсефни. Я оставила попытки выполнять эту тонкую работу сама, после того, как вышла за него замуж. С тех пор я ни разу не пробовала шить. Удивительно, разве может женщина из хорошей семьи, такая как я, быть такой неумехой?
Возможно, из-за зрения, я всегда предпочитала проводить время на улице. Я всегда любила свет, и боялась зимнего мрака. Я вспоминаю Арнастапи, залитый солнечным светом: свет на снегу; белые горы Снайфельснеса на фоне сланцево-синего моря, снег в послеполуденном лунном свете зимнего дня. Или зелёный и золотистый летний свет, льющийся на землю, пахнущую цветами, на травы, наливающиеся соком. Или влажный серый свет, когда моросит дождь. Я помню утоптанные тропинки в траве между постройками. Мне нравилось заглядывать в хижины рабов, пастухов и скотников. В детстве мне были рады всюду, и несмотря ни на что, меня всегда, в любом доме угощали чем-нибудь, обычно, это был кусочек сушёной рыбы, или чашка скира, которую я выскребала ракушкой до дна.
Не думайте, что мы жили отшельниками, хотя и обитали в стороне от основных поселений на северном побережье Снайфельснеса. Когда я была маленькой, на ближайшей к нам ферме в Брейдавике вели хозяйство арендаторы, но затем Бьёрн из Брейдавика вернулся домой и стал жить в Камбе. Я рассказывала вам о зимних играх, но в промежутках между ними Бьёрн часто навещал моего отца, и по пути в Лаугабрекку заезжал к Орму. Иногда приезжал и его брат Арнбьёрн, у него была ферма Граунхавн, дальше по берегу Брейдавика. Мне нравился Бьёрн. Думаю, он любил детей, но так не женился из-за Турид и Кьяртана, — я скоро расскажу об этом, и я радовалась вниманию, которое он мне оказывал. Я часто думаю о его странной судьбе, и каждый день молюсь о его душе. Должно быть, он давным-давно умер в далёкой стране, на краю земли, среди чужаков. Мы и сами могли разделить его судьбу. Он покинул Исландию одновременно с нами, хотя, мой отец так и не признал, что на его решение частично повлияло изгнание Бьёрна из Исландии.
Как только Бьёрн и Арнбьёрн вернулись, мы стали чаще слышать о междоусобицах на северном берегу, — или возможно, потому, что я немного повзрослела и стала прислушиваться к таким вещам. Вы тогда ещё не родились, но, должно быть, слышали истории об этом. То, как я вижу те события сейчас — мы пытались устроить жизнь в своей новой стране. У нас не было короля, поэтому мы сами должны были вершить правосудие для себя на земле, где ещё не существовало законов и судебных традиций. Мы не могли жить по-старому, как наши предки в Норвегии, здесь всё было по-другому. В моей голове всплывают слова, которые я часто слышала у очага, когда была маленькой, их повторяли снова и снова: "Конечно же, это его долг". Долг мужчины перед своими родственниками — добиваться справедливости, покуда они живы, и отомстить, если их убьют. Вот так я познавала мир взрослых: судьба правила этим миром, а человеку оставалось исполнять свой долг, даже если он знал, что ему суждено погибнуть. Мой отец пришёл из Вифилсдалура, и они оба — он сам и его отец были друзьями Стира Торгримсона из Хравна, и все вместе они поддерживали Эрика Рыжего. Из-за чего мы сначала стали враждовать со Снорри Годи и людьми из Торснеса, а затем, когда мой отец объединился со своим соседом Бьёрном, вернувшимся из Норвегии, напряжённость возросла ещё больше. Я помню, как Снорри Годи разговаривал с моим отцом на ярмарке в Фродривер, будто они лучшие друзья. Но скрытая вражда, словно подводное течение, никогда не прекращалась. Теперь я думаю, что Халльдис была права, когда сказала, что лишь новый Бог сможет помочь нам выбраться из западни, в которую нас загнали норны.
Когда я вернулась домой вместе с Карлсефни, Исландия изменилась, хотя прошло всего несколько лет. Но за эти годы наша страна приняла христианство, и вместе с тем действительно заработали четвертные суды. Я не говорю, что междоусобицы прекратились, но они постепенно угасали. Конечно, это хорошо, но таких мужчин, которых я знала в молодости, теперь уже не встретишь. Оглядываясь назад, они кажутся мне намного больше, чем сейчас. А в историях они представляются ещё более грозными. А ведь я знаю толк в историях. В Глауме меня считают хорошим рассказчиком, и я постаралась, чтобы мои дети и внуки узнали достаточно историй из нашего прошлого. Истории живут своей жизнью. Они растут, так же, как и дети, и вероятно, мы забываем, какие незначительные события лежали в их основе когда-то. Но мы подпитываем их потому, что уважали то, что положило им начало. Сейчас я радуюсь, что происхожу из того мира, хотя, полагаю, вам то время кажется диким, языческим.
Я могу поведать немало о семьях, живших на Снайфельснесе, когда я была девчонкой. Это были тревожные годы, и всё мужские разговоры, что я слышала, касались войны и убийств. Вряд ли кто-то после отъезда Эрика произнёс хоть пару слов о новом мире и богатстве, все обсуждали лишь тайные планы мести. Разговоры женщин были такими же, как всегда и везде, — о ферме и домашнем хозяйстве, о лете и зиме, этот образ жизни не менялся год от года.
Несмотря на дикие времена, я провела в тихом Арнастапи десять лет. Странники приносили вести о распрях и убийствах, но для меня имела значение лишь ферма и то, чему учила меня Халльдис. У неё я научилась всему, что должна уметь хорошая жена фермера. Она научила меня относиться к земле так, чтобы та год за годом давала хороший урожай. Я думаю, что по своей натуре я была расторопной, но именно Халльдис наделила меня опытом. Я вспоминала о ней, когда пользовалась какой-нибудь уловкой, которой она поделилась мной: например, когда мы обустраивались на Хопе, или, когда делали вино из диковинных ягод. Но, конечно же, у неё я научилась не только этому. Я уже упоминала, люди называли её ведьмой. Думаю, это означает лишь то, что есть люди, которым дано заглянуть за границы нашего мира немного дальше, чем остальным. Даже тогда я понимала, что колдовство, как и любую другую силу, можно пустить как на добрые дела, так и на злые. Мне исполнилось всего шесть, когда Халльдис предупредила меня, что я должна использовать свою силу только на добрые дела. Злую ведьму, что жила в Хольте, по другую сторону гор, однажды насмерть забили камнями, и Халльдис привела этот пример, чтобы донести до меня свои слова. Ей это удалось; позже я с ужасом поняла, что легко могла совершить ошибку. Халльдис учила меня только доброму: как видеть и использовать то, что лежит за пределами нашего мира.