— Это уж точно.
Последние слова сказал Даррас, и Жорж кивком головы поблагодарил их обоих. Обида почти изгладилась, настолько их участие, их дружба растрогали его.
На берегу, на солнцепеке, мирно прохаживались вдвоем Жоннар и Хартман. Чайки скользили над самой водой. Конечно, Жорж будет остерегаться. Но чего, в сущности? В конечном счете чем он рискует? Мари-Луиза вчера, стоя у приоткрытой двери, тоже хотела его предостеречь. Поживем — увидим, подумал он. В эту минуту Мари-Луиза появилась вместе с Гердой на палубе и сказала ему, улыбаясь из-под соломенной шляпки:
— В путь, Жорж.
Герда была с непокрытой головой. Обе женщины, в легких платьях и босоножках, видимо, радовались этой прогулке. Когда они проходили мимо Дарраса, тот пожелал им удачи, и Жоржу пришлось перевести его слова Герде.
— Очаровательный мужчина, — сказала она. — Жаль, что он не может поехать вместе с нами.
— Должен ли я перевести ему ваши слова?
— Ни в коем случае, Жорж! Если бы еще и я, о господи!..
И она рассмеялась, осторожно спускаясь по трапу и обеими руками, так, словно переходила через ручей, придерживая юбку. Над башней Орландо парила в небе огромная хищная птица, края крыльев у нее были красные. Восклицание Герды ясно означало, что она не хочет, чтобы ее поведение могло быть истолковано так же, как поведение, достаточно смешное на ее взгляд, Мари-Луизы Жоннар. Она была проницательной, эта Герда! Хорошо еще, что в ней не было недоброжелательности!
В машине Жорж намеренно сел рядом с шофером. Издалека он помахал рукой Даррасу и матросам, взволнованный тем, что лица их, обращенные к нему, выражали согревающую его симпатию. В зеркальце он видел Мишеля Жоннара, беседующего с Хартманом. Наверняка у него была огромная квартира в Париже, множество слуг, секретари, с ними он мог позволить себе говорить резко! Наверняка он часто совершал деловые поездки! Что же делала прекрасная Мари-Луиза во время его долгих отлучек? Неудовлетворенная женщина, и, видимо, несчастная, несмотря на окружавшие ее блага, на комфорт и спокойное существование.
— Нет, — объяснял Жоннар, — я не воевал.
Был освобожден от воинской повинности по болезни сердца. Все годы войны прожил в своем поместье под Ниццей. Вооружившись киноаппаратом, Герда через окно машины снимала окрестности. Гнусавый треск аппарата приглушал голос Жоннара, а в это время Жорж или, вернее, часть его существа словно вырвалась вперед, отделившись от их группы, с жадным вниманием всматриваясь в те знаки и приметы, которые воскрешали в его глазах картины прошлого с их жестокостью и страхом; и одновременно странным образом другие мысли проникали в его мозг, будто рожденные его волнением: Серж Лонжеро со своими людьми, расположившийся на этих холмах, явившийся без опозданий на свидание с тем снарядом, осколки которого должны были вскоре вонзиться в его тело; письмо Мадлен, которое он получит завтра в Неаполе, но не уничтожит, как того требовала телеграмма, а сохранит, не читая; и Жоннар, там, на заднем сиденье, ничего не знавший о другом Жорже Море, который несколько лет назад уже бывал в этих краях… Солнце, безжалостно обнажавшее мельчайшие подробности пейзажа, освещало также самые потаенные уголки его души и делало очевидной эту непреложную истину: жить — вот чудо, которым он, Жорж, никогда не перестанет восхищаться! Встречный ветер ударял в лицо и приносил с собой запах сухого сена, а между оливковыми деревьями поднимались к небу голубые дымки. Они уже подъезжали к первым домам Кастельфорте, расположенным на вершине холма. По просьбе Эриха Хартмана остановили машину.
В феврале и марте 1944 года Хартман пробыл здесь несколько недель, прежде чем его отправили во Францию, на Атлантическое побережье. Он узнавал ферму и те постройки, где размещалась его часть. Собаки залились таким громким лаем, что из дома вышли крестьяне. (Герда тут же поспешила их заснять.) Один из крестьян предложил гостям угостить их фруктами, и путешественники согласились. Когда глаза их немного привыкли к темноте, они увидели находившуюся в первой комнате старую женщину. У нее были маленькие черные глаза и лицо все в трещинах морщин. Неподвижно сидевшая в этой комнате, где ее со всех сторон обступала темнота, она напоминала ящерицу, застывшую среди гниющего болота. Ее давно разбил паралич, и никто уже не обращал на нее внимания, но, чтобы ее не донимали мухи, ее оставляли сидеть в темноте. В другой комнате гостям предложили инжир и нарезанную ломтиками дыню.
Когда перед уходом Эрих Хартман захотел оставить им несколько лир, молодой крестьянин запротестовал.