Она не считала нужным возражать, ждала, пока утихнет буря, наблюдая за ним в зеркало, и продолжала готовиться ко сну, понимая, что он говорит под действием выпитого вина и еще какого-то более или менее сильного чувства; она готова была признать, что ей доставляло удовольствие танцевать с Жоржем, чувствовать на себе его руки, их силу, их теплоту, что были минуты, когда все ее существо заливала, как это было уже в Сан-Ремо, «сверкающая» радость. Может быть, именно это и мучило Жоннара, то, что впервые после их соглашения он видел это новое лицо у своей жены, видел, как другой мужчина нарушил покой Мари-Луизы; а он-то не ошибался — по ее лихорадочному возбуждению, коротким смешкам, по краске, внезапно приливавшей к лицу, по тому, как она надувала губы, как откидывала назад голову, словно уже опиралась на невидимую подушку, он догадывался о проснувшемся в ней желании. И конечно же, взгляд ее стал более блестящим и влажным, словно на глазах уже выступили слезы признательности и счастья! Все те признаки, которые были знакомы ему прежде, позабыты потом, отвергнуты его сердцем, стерты привычкой и пресыщением, кто мог это знать? Он расхаживал по комнате, останавливался, не переставая выговаривать ей, перед раскрытым окном, выходящим на залив. Вдали дымился посеребренный луной Везувий, но он был безразличен ко всей этой красоте, сердце его полно было ядовитой злобы.
— Скажи мне кто-нибудь, что этот тип — коммунист, я бы ничуть не удивился! Я уж не говорю о том, как он посматривает на твои драгоценности!
Не отвечать. К чему? Ведь он как раз и ждал, чтобы она запротестовала, возмутилась, и тогда он сможет обрушить на нее новые удары, раз эти не достигали цели, потому что ее охраняло странное душевное спокойствие.
Герда заметила, что туман сгущался. Так оно и было. Море курилось, словно огромный чан, и они плыли в теплом и влажном мареве, отчего кожа становилась липкой. В рубке у штурвала стоял Жос; а рядом Даррас, подавшись вперед, не отирая со щек пота, почти касаясь лбом стекла, всматривался в этот лабиринт переходов с мягкими и белыми стенами, освещенными со всех сторон светом, идущим как с небес, так и со дна морского.
— Мы не увидим Стромболи, — сказала Герда, которая, сидя на надувном матрасе в шортах и розовом лифчике, с обнаженными великолепными плечами, уже покрытыми ровным темным загаром, и высоко подняв колено, красила ногти на ногах; ее густые белокурые волосы были снова собраны в «конский хвост».
— Ах, как мне не терпится скорее оказаться в Палермо! — вздохнула Мари-Луиза.
— Что она говорит?
— Что ей хотелось бы быть уже в Палермо.
Не поднимая головы, Герда стала напевать вполголоса народную песенку «Du liegst mir im Herzen», которую знал Жорж:
Ты, что царишь в моем сердце, Ты, что царишь в душе, Знаешь ли, что я твоя?..Растянувшись в своем шезлонге, Мари-Луиза слушала ее, не понимая слов, а тем более умысла. На ней было надето нечто вроде широкой пижамы красивого ярко-зеленого цвета, на левой руке — роскошный браслет в восточном стиле. Как и обычно, она была тщательно подкрашена. Нежно-голубая жилка билась у нее на виске, вид у нее был, как и взгляд, томно-изысканный. Продолжая курить сигарету, она вдруг заговорила, вспомнила о прохладе, царящей в комнатах ее дома в Нормандии, о желтых керамических плитках пола, о высокой траве в тени яблонь. Она, в первые дни такая далекая и недоступная, с недавних пор, казалось, жаждала покровительства, нежности, понимания и тихих радостей. Она наверняка была умнее Герды, ее тяготило это безмятежное оцепенение сердца.
Продолжая вспоминать дни, проведенные в своем доме в Нормандии, она вдруг как-то странно сказала:
— Там я порой спрашиваю себя, уж не сплю ли я, тогда как здесь у меня такое чувство, что я живу, что я ощущаю свое тело, что я воистину составная часть этого мира.
Она вдруг опустила голову, слегка покраснела, и все ее лицо словно замкнулось, охраняя свою тайну. А какое у нее было лицо во время разговора с мужем, когда он осыпал ее упреками накануне в гостинице? Жорж, однако, угадывал истинный смысл слов Мари-Луизы, он понимал, что в течение долгих лет она все больше погружалась в бесплодную пустыню, вся бесприютность и безжизненность которой открылись ей только сейчас и теперь внушали ей ужас.
Вокруг «Сен-Флорана» море поблескивало, отражая бледный свет, и струя за кормой почти не оставляла следа. Время от времени слышно было, как Даррас отдавал приказания рулевому или через мегафон вниз, в машинное отделение, Ранджоне. В молочной белизне тумана у Мари-Луизы появилось на лице то выражение, какое бывает у человека, желающего отбросить горькие воспоминания и готового принять в свое сердце новый свет. Разговаривая с Жоржем, она сняла очки, и без них глаза ее казались более нежными, чем прежде, какого-то бархатного черного цвета. Но чего могла она ждать от него, кроме короткого любовного приключения? Она едва знала его!