— Вы меня слышите?
— Да.
— Мы отвезем вас в Палермо, в больницу.
Что это значит? Боль его больше не мучила. Возможность попасть в больницу не понравилась ему, но он перевел взгляд на одеяло, которым его прикрыли, и увидел бурое пятно, по форме напоминавшее рыбу. Да, благоразумие требовало не слишком медлить с лечением, и он снова слабо улыбнулся в знак благодарности и дружеской признательности. Но тут мысли его, которые вновь обрели ясность, сделали удивительный скачок, и он понял, почему так озабочен Даррас.
— Готовите буксир?
Даррас спрятал шприц в никелированную коробочку.
— Не думайте больше об этом!
— Ты поскользнулся, — сказал Ранджоне, в свою очередь склонившись над ним.
— Это было не так уж высоко, но ты напоролся на эту чертову железку!
— Да.
— Не расстраивайся. Уж будь уверен, тебя поставят на ноги!
Пробиваясь сквозь ватный кокон, который, казалось, плотно окутывал его, Жорж, не видя лиц говорящих, старался понять значение этих обрывочных фраз, внимательно прислушиваясь к тону, каким они были сказаны, к еле уловимым модуляциям голоса. Последняя фраза Ранджоне могла означать как раз обратное: ни в чем нельзя было быть уверенным, над ним нависла опасность. Кстати, почему никто не занимается «Анастасисом»? Почему «Сен-Флоран» так поспешно отходит и Макс, стоя на корме, навалившись на шлюпочный крюк, уже отталкивает яхту от борта корабля? Неужели они действительно собираются бросить эту посудину? Отказаться из-за него от своих планов? Это чистое безумие!.. Он с тревогой взглянул на Дарраса и Ранджоне:
— Мы уже отплываем?
— Ну да! — ответил Даррас, стараясь говорить бодрым, веселым тоном.
— Почему?
— Надо, чтобы вы как можно скорее попали в больницу и чтобы вас прооперировали!
Двое моряков молчаливо занимались своим делом: Жоффруа и Жос. Он не сразу узнал их, солнце словно растопило его память.
— Вы не должны этого делать, — сказал Жорж.
Даррас продолжал улыбаться.
— Бросьте, не думаете же вы всерьез, что мы оставим вас в таком положении?
Сказано сердечным голосом, чуть хриплым от табака, но в нем слышалась тревога. И все равно он был для Жоржа как освежающий дождь.
— Жаль, — проговорил он, не в силах выразить всю глубину своего разочарования.
— Лежи спокойно, — сказал Ранджоне. — Мы дали полный ход и еще до полудня будем в Палермо.
— А еще через двадцать минут вы будете на операционном столе — и дело сделано! Вас заштопают в два счета!
Жорж с усилием, очень медленно, повернул голову направо и налево, слезы отчаяния обжигали ему глаза.
— Не надо этого делать!
Он хотел сказать: бросать судно. Сидя по-прежнему перед ним на корточках (он лежал на двух положенных друг на друга матрасах), оба моряка внимательно смотрели на него.
— Мы знаем все, что вы сделали, Море. Но сейчас об этом не время думать.
— Ты полагаешь, это теперь имеет значение?
— Поймите, вы серьезно ранены, и в первую очередь следует думать о вас. А все остальное…
— А потом, понимаешь, в трюм набралось много воды, после того как тебя нокаутировало.
Яхта уже разрезала воду, и небо, казалось, кружилось над ним.
— Это моя вина, — через силу произнес Жорж, пересохшее и ставшее каким-то шершавым горло с трудом пропускало слова.
— Это совсем не ваша вина, — возразил Даррас. — Не из-за вас произошла эта проклятая задержка. Если бы мы вернулись в назначенный час и судно было бы примерно в том же состоянии, в каком мы на него наскочили, его вполне можно было бы дотащить до Палермо.
— …Следовало бы попытаться, — прошептал Жорж.
— Полно, Море. В теперешних условиях эта операция уже неосуществима.
— Другого наблюдателя…
— Вы хотите сказать: оставить другого вахтенного, отвезти вас в Палермо и потом вернуться?
— Да.
— Но как уехать и оставить товарища на этой дырявой посудине, она и так уже сильно осела? Прежде чем отправиться в путь, надо было бы сначала, и притом всей командой, откачать воду из трюмов, найти и хорошенько заделать все пробоины.
— Нелегкая работа, — сказал Ранджоне, — даже если бы мы взялись за нее всей командой.
— Это, конечно, возможно, но это значило бы отложить на многие часы вашу госпитализацию. А мы, старина, на это не согласны. Ясно?
— Да.
— Судно так осело, что еще прежде, чем стемнеет, пойдет ко дну. И не думайте вы больше о нем.
— А ты сам, как бы ты поступил? — спросил Ранджоне. — Ты что, согласился бы, чтобы твой товарищ лежал вот так, с продырявленным животом, без помощи, ради… Без шуток! Жизнь человеческая тоже чего-то стоит, разве не так?