Послышался короткий шлепок. Кусочек обмазки — глина с песком — упал на землю.
Тупая усмешка чуть тронула каменное лицо индейца.
Но тут же глаза его, узкие и блестящие, боязливо забегали, он быстро спрятал руку под красным пончо в крупную серую полоску.
Дон Рубуэрто
росто невозможно себе представить, что я когда-нибудь забуду моего друга дона Рубуэрто Кинто, старого монтувио из Ньяуса.
Помню его тростниковый дом, возвышавшийся среди болотистого заливного луга: он стоял на четырех подпорках из крепкой древесины мангле, погруженных в зыбкую почву до самого дна, каменистого и твердого. По словам дона Рубуэрто, дом походил на корову, стоящую в воде на своих худых, мускулистых ногах.
Время близилось к вечеру. После полдника мы сидели у окна, смаковали кофе, сдобренный каплей рома, и разгоняли москитов дымом сигар.
Дон Рубуэрто спросил у меня:
— Ты учишься на юриста или на врача?
Я ответил, и он улыбнулся.
— Это хорошо, мой мальчик. Это лучше всего. К врачу ведь денежки стекаются по капле… А адвокат сразу может заработать столько, что хватит на целый год… Знай себе получай монетки…
Дон Рубуэрто отмахивался от москитов, стараясь не дать им приблизиться, а они злились и жужжали, жужжали не переставая…
Минуту длилось молчание. Потом он сказал:
— Я тоже побывал в шкуре тех, кто имеет дело с гербовой бумагой.
И он заговорил о своих победах, о своих триумфах. Старик с мельчайшими подробностями рассказывал о наивной храбрости, о хитрых проделках доморощенного деревенского адвоката.
— Но самым лучшим моим делом было дело одного фальшивомонетчика.
— А что это было за дело, дон Рубуэрто?
— А вот слушай… Полиция схватила этого самого парня… Если не ошибаюсь, его звали Суарес… Так вот, они его схватили со станком, с инструментами, в общем, со всем, что было… Здорово его избили, связали и надели колодки…
— И что же?
— В тот день я шел в Хухан немного поразвлечься, этот парень увидел меня и окликнул, чтобы попросить совета… Я ему сказал: «Тебе надо говорить, что ты лишь делал фальшивые деньги, но не менял их, потому что закон наказывает только за обмен…» На него уже завели дело, составили протокол и все, что полагается; но та пуля, которую я отлил, сбила следователя с толку, бумажный червь растерялся… Вот оно как! Парень был так благодарен, что заплатил мне столько, сколько составляет моя пенсия, которую они отобрали…
В кухне появилась жена дона Рубуэрто.
Он окликнул ее:
— Ты помнишь, Роса, этот случай?
Женщина подошла поближе.
— Какой?
— Ну, этот, с фальшивомонетчиком, с тем самым, которого я, можно сказать, вытащил из тюрьмы… Помнишь?
Она колебалась. Глаза говорили — нет, но губы ответили:
— A-а, да-да!
И она вернулась на кухню.
Снизу тянуло холодом. Мы перешли в крытую галерею и там, удобно устроившись в гамаках, продолжали нашу беседу; дон Рубуэрто иногда прерывал свой рассказ, чтобы дать мне очередной совет:
— Надо уметь расставлять сети. Адвокатом для того и становятся, чтобы расставлять сети.
Вдруг он замолчал, приподнялся и начал прислушиваться. Потом посмотрел на болото.
— Слышал?
— Что, дон Рубуэрто?
— Там кайман.
— Нет…
— Да. Он жирный, дьявол. Питается телятами. А иногда даже нападает на маленькие лодки…
По воде пробежал волнистый след. Дон Рубуэрто смотрел на него, пока он не исчез, а потом прошептал:
— Николас пошел в атаку.
— Какой Николас?
— Кайман… Я всегда его, паршивца, так называю: Николас…
— А-а…
Через несколько минут, заканчивая какую-то невысказанную мысль, дон Рубуэрто произнес, похлопывая меня по спине:
— Адвокат, мой мальчик, должен быть, как кайман.
Он улыбнулся безо всякой злобы, далеко отшвырнул потухшую сигару и добавил, словно сомневаясь:
— А впрочем, кто знает, может быть, как ягуар, который нападает ночью… и всегда сзади…
Бродячий оркестр
х было девять: восемь мужчин и один подросток четырнадцати лет. Его звали Корнелио Пьедраита, он был сыном Рамона Пьедраиты, который бил в большой барабан и громыхал тарелками. Мануэль Мендоса играл на трубе, Хосе Аланкай — на флейте, Сегундо Аланкай — на баритоне, Эстебан Пачеко — на басе, Редентор Миранда — на тромбоне, Северо Марискаль выбивал дробь на тугой коже маленького барабана, а Насарио Монкада Вера дудел на рожке.