— Поэтому я и старался не очень с ним соприкасаться. Держался подальше…
Мендоса наставительно говорил:
— Вы не из этих мест, вы не знаете, каково здесь приходится христианину… Возможно, что у моего кума больные легкие, очень может быть. А может быть, Томас Масиа, который ненавидел его, подмешал ему что-то в ром… Вы слышали, что он рассказывал?
Братья уважительно соглашались:
— Вероятно, так и есть, дон Мендоса! Раз вы так говорите…
— Вот такие дела!
Насарио Монкада Вера переходил от одного к другому.
— Поторопитесь! А то нас застанет ночь! Больному нужен покой!
Он подошел к тем, кто вел Пьедраиту:
— Устройте его поудобнее, сделайте из рук носилки. Надо дать ему передохнуть несколько минут, чтобы он немного пришел в себя. А вы тем временем приспособитесь.
Миранда и Марискаль опустили почти безжизненное тело Пьедраиты на траву.
Все окружили больного.
Он дышал хрипло и тяжело. Потом открыл глаза, уже помутневшие, почти неподвижные, и с тоской взглянул на сына… Закашлялся… У него был сухой горловой кашель, тихий, еле слышный… до смешного похожий на воркованье кастильских голубей.
Насарио Монкада Вера отозвал в сторону Марискаля и Миранду и распорядился:
— Когда он немного отдохнет, возьмите его на руки… Но будьте осторожны… Во время кашля отворачивайтесь, чтобы на вас не попала слюна…
— Хорошо!
— Я не брезгую. Но болезнь есть болезнь… Когда человек умирает, из него вся дрянь выходит наружу…
— Да!..
Рамону Пьедраите с каждой минутой становилось все хуже и хуже. До вчерашнего дня он еще мог ходить сам. Правда, он уставал, но все же двигался.
Они предлагали оставить его в каком-нибудь поселке, но он хотел идти дальше, дальше…
Он говорил:
— Дайте мне дойти до Меласио Веги. Этот человек меня вылечит.
Меласио Вега был известным знахарем, он жил в четырех часах езды на лошади от дома Питы Сантоса, к которому теперь подходил отряд.
Рамон Пьедраита уже больше не думал об индейских колдунах из Санто-Доминго. Он верил, что его вылечит Меласио Вега…
— Он делает чудеса! Это он спас Тибурсио Бенавиде, а бедняге было еще хуже, чем мне…
— Да-да!..
У товарищей не хватало духу отказать Пьедраите и разрушить его последнюю надежду. И они шли дальше.
Между собой они говорили:
— Он не дойдет.
— Он дотянет только до дома Арриаги.
— Нет, дальше. Пожалуй, до Дуарте.
— А может быть, и еще немного…
— Еще?
— До Кальдерона.
— Нет, до Питы Сантоса, не больше…
Это сказал Насарио Монкада Вера. И он угадал.
— Пусть уж это случится здесь, по крайней мере здесь живет мой кум Ромуальдо.
— Может, его и дома нет, пасет стадо на холмах…
— Нет, он посылает старшего сынишку, а сам отдыхает. Ромуальдо уже старый.
— Да…
И вот сейчас они подходили к дому Питы Сантоса.
— Жаль, что мы не поспорили, а то я бы выиграл! — повторял Насарио Монкада Вера.
Через несколько минут он распорядился:
— Поднимайте его!
И прошептал еще раз на ухо носильщикам:
— Отворачивайтесь, когда он кашляет, чтобы на вас не попала слюна.
Медленно, «словно процессия на деревенской площади», отряд подошел к дому Питы Сантоса и остановился у входа.
Насарио Монкада Вера крикнул:
— Эй, кум Ромуальдо!
Ромуальдо Пита Сантос показался на плоской крыше бокового флигеля и радостно воскликнул:
— Входи, кум! Да будут благословенны глаза, которые тебя увидели!
И вслед за этим полюбопытствовал:
— Каким это ветром вас занесло в наши края?
Монкада Вера печально ответил:
— Мы пришли с нашим товарищем Пьедраитой, он немного болен… И мы хотели попросить тебя разрешить нам здесь переночевать…
— Конечно, кум! Ты же знаешь, что мой дом — твой дом.
— Где ты нас поместишь, кум?
— Наверху нет места, там сейчас наши родственники. Они приехали, чтобы посоветоваться с Меласио Вегой… Вы можете расположиться внизу.
— Нам все равно где.
— Так заходи же со всеми друзьями. Я распоряжусь, чтобы приготовили что-нибудь поесть… Вы с дороги и, конечно, устали…
— Спасибо, кум!
Рамона Пьедраиту устроили на дощатом полу, на груде грязных мешков из-под кофе и риса. Под голову ему подложили старое седло, сверху накрыли пончо.
Жена Ромуальдо, нья[10] Хуанита, женщина лет пятидесяти, крепкая и красивая, спустилась к больному.
Корнелио Пьедраита сел у изголовья отца. Музыканты не вошли в дом, они направились на берег реки и уселись над крутым обрывом, безмолвные, рядом со своими безмолвными инструментами.