Все помрачнели, даже Насарио Монкада Вера, и осенили себя крестным знамением…
Запах какао
тпив глоток, посетитель брезгливо передернул лицом и тотчас сплюнул. На грязной скатерти расплылось большое свежее пятно.
К посетителю поспешила официантка, приветливая донельзя, — в руках щеточка.
— Слишком горячо для вас?
Посетитель буркнул обозленно:
— Горячо? Я вот сам сижу как на угольях.
И процедил сквозь зубы целый набор бранных слов.
— Такую пакость называют какао! А? Нельзя в рот взять.
Официантка смотрела на него молча, с опаской. Из-за буфетной стойки за ними наблюдала хозяйка.
— Ведь вокруг, куда ни глянь, — какао. Рощи-то совсем рядом, три часа — и там…
Последние слова звучали уже грустно, почти ласково…
Посетитель метнул быстрый взгляд на девушку.
А потом, сам не зная для чего, сказал ей:
— Я-то не здешний, понимаешь, не из Гуаякиля… Мы живем там, где настоящее какао… где рощи…
Помедлив, доверительно добавил:
— Сына больного привез сюда, понимаешь? Змея его укусила… Сегодня поместили в детскую больницу. Но ему не выжить. Я уж знаю… Видно, бог так захотел.
Девушка стояла тихо-тихо. Только перебирала складки передника.
Ей очень хотелось сказать: «Я и сама оттуда. Сама из тех краев…»
Ей бы тогда не сдержать улыбки. Но она промолчала. Она только подумала об этом. Подумала мельком. И все теребила беспокойными пальцами кружевные оборки передника.
В тишине раздался окрик хозяйки:
— Эй, Мария! Обслужи сеньора. Он заждался в кабинете.
Девушка знала: это ложь. Просто хозяйка велит поторапливаться. Не было ни кабинета, ни сеньора. Но было ничего, кроме этих четырех стен да четырех столиков под тусклым светом керосиновой лампы. И еще, за буфетной стойкой спали две женщины, притулившись друг к другу. Вот и все, что было.
Посетитель встал, собираясь уходить.
— Сколько с меня?
Служанка подошла к нему совсем близко. Так, что хозяйке не были видны ее беспокойные, непослушные руки.
— Да сколько же с меня?
— Нисколько… Ничего не надо.
— Как?
— Ничего не надо… совсем ничего… Вам ведь не понравилось какао!..
Девушка улыбнулась жалостно, и глаза ее, искательные, робкие, стали похожи на глаза побитой собачонки.
— Ничего… — молящим шепотом повторила она.
— Ну ладно… — охотно согласился посетитель.
И ушел.
Официантка направилась к буфетной стойке.
— Что-нибудь перепало? — спросила хозяйка.
— Нет… только два реала, как полагается.
Она извлекла из кармана передника две монетки и положила их на оцинкованную стойку.
— Вот.
Хозяйка разохалась:
— Ну что за жизнь пошла… Всех жадность одолела… Что за жизнь…
Девушка уже не слышала брюзжащего голоса хозяйки.
Она торопилась к новому посетителю. Торопилась по привычке, но была как во сне, как в тумане. Перед глазами стоял родной дом, маленькие деревца какао, которые тянулись нескончаемыми рядами. И ее растревоженное сердце переполняла жаркая молитва к богу: пусть он не даст умереть сыну того человека, который только что повстречался ей в кабачке.
Облава
синей прозрачной дали, у самого горизонта, показалась группа всадников.
— Облава! Они хватают людей!
— Зачем?
— Гонят на войну.
— А-а…
По мере приближения отряда стало выделяться яркое пятно: вероятно, это было знамя, которое держал один из всадников.
— У них знамя…
— Да, это отряд правительственных войск.
На пороге своего крытого соломой домишки старый Панчо щепал полено рожкового дерева на растопку и беседовал со своим кумом Марио, который пришел к нему в гости.
— Устал я, — сказал Панчо, прислоняя топор к стене. — Когда становишься стариком…
— Какой ты старик! Ты еще можешь держать в руках винтовку.
— Я?! Что за глупые шутки, черт возьми!
Он побледнел. Его даже передернуло, словно речь шла о чем-то мрачном и внушающем ужас.
— Черт возьми! Что за шутки! — повторил он. — В мои шестьдесят лет…
— Вчера ты утверждал другое…
Панчо бросил на собеседника яростный взгляд.
— Мы с тобой кумовья, Марио, — сказал он, — и дружили еще мальчишками. Помнишь, однажды в кабачке мы с тобой сцепились из-за бабы, и ты меня победил не совсем честно. И я тогда смолчал. Я никогда на тебя не сердился… Но этого я тебе не прощу! И зачем только ты это сказал? Ты лучше, чем кто-нибудь другой, знаешь, сколько мне лет, знаешь, что я стар, очень стар, что я и с топором-то едва управляюсь.