— Никогда.
— Ну что зря говорить?! — возмутилась другая. — Это она ни на кого внимания не обращала. А уж за ней-то, слава богу, кавалеры цугом ходили.
— Вот именно! — подхватила третья. — Даже наш прежний священник… Помните, тот самый, что был у нас до отца Маты. Ох, и хорош он был. Блондин… молодой… А к чему священнику красота? Вот военные — другое дело. Этот, правда, и на священника-то не походил. Он был гринго… Говорили, будто итальянец, как и отец Хенары. Вот уж кто по ней с ума сходил! А она и глазом не повела в его сторону.
— Ха-ха-ха.
Кто-то громко зашипел на разболтавшихся женщин.
— Хоть бы покойников почитали, — буркнула какая-то старуха. — Ну хоть бы к чему-нибудь почтение имели…
— Вот-вот, — поддакнула еще одна. — Есть вещи, которые надобно почитать… Но что возьмешь с теперешней молодежи?..
И начался долгий разговор об этом…
Какие только догадки не строили в селенье, пытаясь объяснить, почему Хенара Фругоне отвечала решительным отказом каждому, кто просил ее руки. Сколько нелепого, смешного, подчас вздорного говорили по этому поводу. Между тем двое в этом доме знали правду. Двое — в доме, во всем селенье и во всей округе. Знал еще и третий. Но он давным-давно уехал, и о нем не было никаких вестей.
А двое, что знали правду, — это Хенара Фругоне, которая лежала в гробу среди цветов лимонного дерева, и… отец Мата, деревенский священник, которому она исповедовалась перед смертью.
Отец Мата был очень добр, так добр и простосердечен, что многие считали его придурковатым.
Вот и сейчас он забился в темный угол комнаты и, перебирая четки, мучительно соображает, как ему быть, — как совладать с тайной, которая неудержимо рвется наружу.
— Господи! Разве я не знаю, что тяжко виноват перед тобой! — шепчет отец Мата. — Прости меня, господи. Бедняжка-то ведь так каялась. Но мне нет оправдания: я согрешил… Да, да! Святая правда, господи! Какое поругание чистоте и невинности — эти цветы и венок! Ведь не по праву… ведь она… О господи! Подумать страшно… А каково мне раскрыть людям ее позор? Ну к чему, скажи, к чему? И снял бы я белое покрывало, заменил бы его черным саваном… А потом? Чесали бы языки… А разве ты сам не осудил злое слово? Ей твоего суда не миновать, господи. Ты и суди ее… а уж мы…
Еще долго спорил сам с собой священник и не мог найти ответа и успокоения. Он уже готов был решить, что поступил по справедливости, но тотчас начинал думать, что молчание его преступно, что достойно оно самой суровой кары… А тайна жгла, распирала грудь, давила: казалось, еще немного — и она взорвет его изнутри, как бомба.
Да еще эти балаболки пораспустили языки, — говорят, словно заведенные. Ну надо же! И они кое-что пронюхали. Ведь дознались, что отец Малатеста был влюблен в покойницу…
Но это еще что! Ведь Хенара-то согрешила с отцом Малатестой… Правда, один раз…
(Как ни сокрушался отец Мата, при мысли об этом он не мог подавить в себе чувства невольной гордости за своего собрата.)
Один раз…
— Только один раз, отец! Только один… — еще несколько часов назад повторяла Хенара. Теперь она спит вечным сном.
— Как же это могло случиться, дочь моя?! Как же ты допустила такое?
Что ж… Хенаре стукнуло тогда восемнадцать лет. И она влюбилась. Вот и все. А он тоже полюбил ее. Полюбил всей душой.
А дальше? Дальше… Как-то ночью в церкви… В церкви? «Да, да, отец, в церкви…» Они долго беседовали.
…Отец Малатеста хотел отказаться от духовного сана, умолял Хенару бежать с ним, выйти за него замуж. Говорил, что никто, и прежде всего сам бог, которому он служил всем сердцем, не откажет ему в счастье. Она не соглашалась: над такой семьей будет висеть страшное проклятие, божеская кара их не минует.
Тогда он решил уехать из селенья. Знал, что ему не вынести мук любви. Отец Малатеста побывал в Гуаякиле и у самого архиепископа исхлопотал себе назначение миссионером в далекие земли у верховья реки Напо. В селенье он вернулся на несколько дней, чтобы привести в порядок все дела. Вот в ту пору, ночью… Сама Хенара толкнула его на это… Она отдалась ему по своей воле… Но прежде взяла с него клятву навсегда покинуть эти края.
Так и не посмел отец Мата спросить, случилось ли «это» в церкви. Решил, что лучше помолчать.
— Но как же это вышло, дочь моя? Ведь ты сама его совратила? Как же это?
Хенара ответила совсем просто:
— Я любила его.
Голос ее зазвенел, словно струя воды, ударяясь о звонкое дно кувшина.
— Я любила его.
В тот миг отцу Мате почудилось, что по мрачному лицу умирающей скользнула счастливая улыбка.