— Такая смерть в самый раз для Проаньо, — говорил Мансо.
— У него душа чернее моей кожи, — поддакивал Хесукристо.
— Ее, наверно, в самой преисподней смолили.
— А вы что же, не ладили с Проаньо? Он, должно быть, насолил вам? — допытывался Рубен Хименес.
— Нам-то? С нами он не связывался: ему бы это даром не прошло… — разом ответили оба.
И вместе с лютой ненавистью в их голосах сквозило брезгливое презрение.
Хонас Барсола походил на старого ощипанного попугая. Он был старше всех и уже давно жил в этих краях.
Этот человек, сдержанный и степенный, любил выражаться мудрено, обиняком.
— Так было и так будет… Да, мой мальчик. За хорошую дичь дорого платят. Если вам, к примеру, приспичило поесть оленины? А? Ведь охота на оленя — страшное дело. Того и гляди, сорвешься со скалы, и… верная смерть. Вот так, надо быть, и с покойничком приключилось…
Леон Луис был кривоногим коротышкой — почти карлик. Его прозвали Горбуном, хотя у него вовсе не было никакого горба. Рубить лес его не брали: поручали обмерять срубленные деревья и ставить клеймо.
— Один раз я видел, как она купалась, — сказал Луис, похотливо и злобно улыбаясь. — Я за дерево спрятался! Вот это да!
И чтобы этот ублюдок Проаньо спал с ней? Бывает, правда, повезет некоторым ни за что ни про что. Но бог справедлив. Он наказал Проаньо по заслугам… потому что бог всегда наказывает тех, кому слишком везет…
Арменио Нуньес выглядел много старше своих лет. Он производил впечатление человека, который прожег свою молодость. И теперь ему все опостылело — даже сама жизнь. Он всегда был угрюм и печален. Говорил вяло, неохотно, и казалось, что им владели какие-то далекие-далекие мысли. Зато взгляд его — острый и цепкий — проникал в душу, как стальной клинок.
Рубен Хименес с самого начала пытался завоевать расположение этого странного, непроницаемого человека. Он искал с Арменио встречи, не упускал случая называть его запросто по имени, чтобы сойтись с ним покороче.
Чутье подсказывало Хименесу, что именно Арменио даст ему ключ к тайне, которую он хотел раскрыть во что бы то ни стало.
— А как по-вашему, Арменио, пожар возник случайно?
— Да, сеньор инспектор.
(Чтобы не вызвать ничьих подозрений, репортер предусмотрительно договорился с лесокомпанией в Гуаякиле и приехал в Бехуку под видом инспектора.)
— Но вам ли не знать, Арменио, что пламя не вспыхнет по точно очерченному кругу? Такого не бывает.
Арменио метнул в репортера острый взгляд, от которого все леденело внутри.
— Бывает, сеньор инспектор. От ветра зависит. Ветер, он все может.
Слово «ветер» Арменио произносил как-то на свой лад, и оно резало воздух, как свист кнута. Ясно было: не о привычном, знакомом ветре шла речь. А о чем-то скрытом. О судьбе или мести. Что-то грозное прятал Арменио Нуньес за этим словом.
Ввее-тер…
— Она была что твоя кобылка — рыжая, золотистая…
— Сущий ангел… Видали вы в церкви ангелов? Ну вот, и она точно такая.
— Не женщина — загляденье!
— А когда она одевалась в узкие брюки? Вот где красота. Все при ней.
— А когда купалась?
— Она нагишом купалась.
— Я видел.
— И я тоже.
— И я.
— Вон там, за поворотом, она и купалась, где заросли.
— А до чего у нее было белое тело, ну прямо как…
— Как сметана.
— Да нет, как луна… вот-вот точно, как луна.
— Ну уж сказал! Кожа у нес была золотая, как у спелого апельсина.
— Нет, нет… такого я не видел. Я видел ее нагишом. Она белая, как луна. Особенно ноги. Я-то видел ее ноги. Ого-го!
— Эх!
— А мужу какая беда. Подумать только!
— Гринго он тупоумный. Вот и все.
— Правильно. Он не стоил того, что имел.
— Точно. Дал бог лошадь безногому.
— Свинья он поганая…
— А уж любовничек! Вот страшилище. Истинное привидение. Охо-хо!
— А она, значит, красавица была?
— Мало сказать — красавица.
— Охо-хо.
— Но у них с этим Проаньо ничего не было.
— Проаньо се целовал.
— Ну и что же, пусть целовал. А все-таки он с ней не спал, благодарение господу.
— Ты-то откуда знаешь?
— Я? Я видел. В ту самую ночь… да. Может, у них бы все и получилось. Но огонь поспел в самую пору. Только Проаньо в дом пробрался, а тут и пожар… Я же все видел.
— А как же ты сумел увидеть?