От резкого порыва ветра пламя стеной нависло над несчастной женщиной, над ее возлюбленным и над их последним объятьем.
Она упала на колени. Он оставил ее, пытаясь найти какую-нибудь лазейку. Потом вернулся и поднял ее с земли.
Все скрылось за густым дымом. Лишь доносился страшный, надсадный кашель.
И крики.
Если память мне не изменяет — редакция журнала не приняла рукопись рассказа «Сельва в пламени». Кажется, там потребовали фотографии, которые бедняга Хименес не мог раздобыть.
Замок
огда Мосолыжке дали вторую монету в пять сентаво, она почувствовала себя совсем счастливой.
— Теперь хватит на комнату…
И ее синеватые губы расплылись в широкой улыбке, обнажая голые десны.
«Комнатой» торжественно именовалась грязная конура, где каждую ночь Мосолыжка ворочалась на голых досках, не выпуская из рук маленького сына.
Здесь было ее единственное пристанище, ее ночной приют.
А днем были улицы… улицы людные, лихорадящие под неумолимым солнцем, растревоженные нескончаемой сутолокой… улицы широкие, нарядные, обрамленные красивыми домами; по таким улицам шли и шли потоком люди, которым ничего не стоило расщедриться на монетку в пять сентаво.
— Подайте милостыню, красавчик, — тянула Мосолыжка, — подайте припадочной, ради Христа…
За жилье она платила три сукре в месяц. Равными частями каждую субботу.
Десять сентаво в день… Две маленькие блестящие, будто игрушечные, монетки…
— Подайте милостыню, сынок.
Квартирным хозяином Мосолыжки был торговый агент — человек с суровым лицом, которое никогда не знало улыбки. Каждую субботу он исправно являлся за деньгами и не допускал никаких поблажек. Обычно он начинал с того, что показывал квитанцию. Только показывал. Потом забирал приготовленные монеты. Пересчитывал их осторожно, кончиками пальцев, с явной брезгливостью. И ссыпал в кожаный кошель. Лишь после этого он вручал Мосолыжке квитанцию об уплате.
Ни в коем случае не раньше. Пока деньги не попадали к нему в руки, он держал листок бумаги перед глазами женщины, словно кусок мяса перед голодной собакой. Точь-в-точь так.
Мосолыжка прятала листок за пазухой. Сколько их уже накопилось! Можно оклеить все стены комнаты.
Читать она, разумеется, не умела. Зато твердо знала: эти бумажки нужно беречь как зеницу ока.
— Подайте милостыню, красавчик…
Сам хозяин ни разу не подал ей милостыню. Но однажды, в воскресенье, когда он с семьей разгуливал по Америкэн-парку, его сынишка сунул ей в руку монетку.
Даже шепнул тихонько:
— Помолись за моего папочку. Он нас поит, кормит и одевает.
Конечно, она обещала…
Молиться она обещала всем, кто просил ее. Ведь люди ничего не делают даром… Она понимала это… Ну кто даст так просто? Вот людям и надо, чтобы она хоть помолилась за них. С того памятного случая в Америкэн-парке Мосолыжка всегда забирала одну монетку из тех денег, которые предназначались хозяину.
— Эта денежка от вашего ангелочка, от мальчика вашего, — юлила она перед хозяином.
На первых порах торговый агент хмурился, а потом привык к столь безобидному «штрафу».
— Вот ведь шельма. Ты же грабишь меня! Ну бог с тобой. От мальчика так от мальчика.
Однако Мосолыжка никогда не возносила молитв за здравие своего хозяина. Не со зла, совсем не со зла… Просто она не умела молиться.
Чаще всего Мосолыжка пребывала в хорошем расположении духа и вечно что-то напевала себе под нос. Она любила подолгу стоять у двери какого-нибудь кабачка, где заводили радиолу, и слушать песенки. Ну и смеялась же она, когда пели на непонятном языке. Это доставляло ей особое, ни с чем не сравнимое удовольствие. А от деревенских пасильо[20] мрачнела.
Внутри у нее что-то скребло, на грудь наваливалась какая-то тяжесть, которая мешала дышать. И на глаза набегали невольные слезы.
— Подайте милостыньку, красавчик…
Временами на Мосолыжку находила дикая злоба. Чаще всего так случалось, когда у нее заболевал ребенок.
Она неистовствовала, разъярялась, если ей не давали денег… волшебных денег, которые могут совершать чудеса… могут накормить… вылечить… дать кров… Все в жизни зависит от того, сколько монет будет лежать в твоей протянутой руке…
Вот и теперь так:
— Я припадочная… Гляди… Ах ты сквалыга… Сердца в тебе нет…
И когда она впадала в ярость, ей изрядно доставалось от прохожих. Ее пинали ногами, отшвыривали… Осыпали самой оскорбительной бранью.
— Будь ты проклят, — огрызалась Мосолыжка и, дрожа всем телом, отбегала в сторону.