— Дочка, боже мой, тебе откуда знать, как оно пахнет, это море? — заплакать матери в тот вечер так и не случилось. Она умела плакать только от обиды и лучше при гостях.
Мать говорила о себе, что на всю семью она одна живёт реальным делом: «Вам лишь бы языками молотить» — она развязывала дрязги и шла на барахолку за сырьём — за бусами, когда-то намекавшими на жемчуг, на гранат и ещё на чёрт-те что; отмыв пластмассовые шарики до гипнотического блеска, она нанизывала их на лески, и женщины подвешивали это вместо двери в кухню — почаще, чтобы шарики трещали друг о друга, а знающие люди говорили, что так шумит бамбук над Хуанхэ — «Ну или где он там растёт, этот бамбук».
Она на корточках искала шарики под стулом, а сверху доносился голос матери — надтреснутый и слабый голос женщины, которая устала делать вид:
— Случайностей не бывает, дочка — нет, случайностей не бывает. Но бывают совпадения. Как мы тебя с рождения назвали, так и качает тебя всю жизнь.
Наверное тогда и стало ясно, что она не понимает мать, а мать не слушает её — и спорить им бессмысленно и бесполезно. Недавно Человек Без Имени спросил, как получается, что мать всегда права, — она ответила: «В том мире, где не закат, а „уже почти темно“, где отпуск, а не отдых, и слякоть, а не майский тёплый дождь, — там правдой вечно будет то, о чём не хочется и думать».
Она увидела его впервые в телевизоре, в каком-то бесполезном матче — из тех, в которых счёт заранее известен, и сборные играют больше в пантомиму, чем в футбол; он был на поле несколько минут, пока кому-то забинтовывали пятку. Ей было наплевать, что он не дотянулся до мяча, что он упал, когда подпрыгивал за пасом, — ей было важно, что именно таким она его и представляла: немного неуклюжим, но смешным, пусть даже невезучим, но уверенным в себе.
Восемьдесят два признания, одолженных у гениев Серебряного века, восемьдесят два конверта в честь годовщины армии и флота с тремя ракетами, нацеленными почему-то на восток, — она ему послала восемьдесят два стихотворения о смерти, о любви до смерти, о смерти от любви. Она добыла его адрес по цепочке из пятерых знакомых, и каждый вечер пятницы выписывала строки из Ахматовой и Гиппиус, из Инбер, и отправляла, отправляла каждую неделю по письму. Она не правила в чужих признаниях ни слова, но чувствовала собственную боль от каждой рифмы, не пожалела ни одной слезы в конце строки.
Она нашла его ответ в почтовом ящике в июле, в жаркий понедельник, когда казалось даже парта покрывалась п;том, и старенький учитель ходил по классу, таская стул на всякий случай за собой, а жестяные крыши гаражей нагрелись так, что сквозь подошву обжигали пятки. Она решила вскрыть конверт через неделю — в свой День рождения, а до тех пор поставила на стол возле себя; она касалась пальцем его имени, дотронулась до каждой буквы — до каждой вдавленной в бумагу буквы, — смотрела бесконечно на конверт с рисунком города Иваново, и представляла этот город возле моря, где пальмы на бульварах, медленный закат, где загорелые мужчины в белых шляпах, а женщины несут коктейли с зонтиком от солнца.
Она не помнила, как провела тот День рожденья; едва раскрыв глаза, схватила со стола конверт, разрезала его нарочно приготовленным ножом и развернула лист бумаги в клетку, с красными полями. Она прочла две первые строки из настоящей жизни:
Где ты хочешь сделать это?
Жду ответа. Шлю приветы.
Она не поняла, что значит «это», — подруги долго и в деталях рассказывали ей, что взять с собой, а что оставить в детстве; тогда ей начало казаться, что он уже с ней «это» сделал.
Только через день, когда она дрожащими руками выдавливала крем, на торт, на праздничные свечи закапали мечты, полились реками щекам, как будто море пролилось из глаз — и стихло.