Один из кочегаров парохода, по фамилии Матвеев, приметил ненецкого мальчика и очень жалел его. Он частенько разговаривал с Илько, приносил ему еду. Когда было особенно холодно, Матвеев уводил Илько с палубы в кочегарку, где всегда было тепло и даже уютно. Матвеев уже много лет плавал на «Владимире», хорошо знал свой пароход и любил его. Илько в благодарность нарисовал кочегару «Владимира», а потом нарисовал и портрет Матвеева.
Перед отходом из Печоры на пароход явилось много американских офицеров. Среди них были такие, которых раньше Илько никогда не видел.
Очкастый «хозяин» подозвал к себе Илько и стал показывать его друзьям. Забавляясь, он бросал ненцу куски сырого мяса, требуя, чтобы Илько ловил куски на лету.
Илько хотел убежать, но его схватили. Он сопротивлялся, кусался и царапался. Перепуганный и обозленный, он с ненавистью смотрел на американцев.
– Ничего, приучим, – сказал очкастый, приказав солдатам надеть на Илько ошейник и привязать к дверям каюты на корме.
Через несколько дней «Владимир» пришел в Архангельский порт.
Была поздняя осень. Увидев берег, Илько решил бежать от ненавистных людей, которые издевались над ним. Он сказал об этом Матвееву. Ночью кочегар тайком подошел к Илько и ножом перерезал ошейник. Он помог мальчику незаметно выйти с парохода на берег. Темными улицами Илько выбрался на окраину города и укрылся в лесу. В городе ему оставаться было опасно.
Мальчик решил из Архангельска попасть в тундру, на Печору. Это было очень трудно – идти сотни километров через леса и болота. На это, вероятно, не отважился бы ни один опытнейший охотник, будь он в положении Илько – без пищи, без оружия, без карты и компаса.
Но что оставалось делать Илько? Несколько дней плутал мальчик по лесу, питаясь ягодами. Наконец он вышел на берег Юроса, и тут его спящего нашел Григорий.
Лесник приютил Илько в своей избушке. Вскоре он привык к своему маленькому питомцу и полюбил его.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
У ЛЕСНИКА
Мы слушали рассказ Илько, ни словом не перебивая его. Когда Илько закончил, минуты две мы молча сидели в тишине. Гриша, лежа на траве, сосредоточенно ковырял сучком землю. Обхватив руками колени, Костя смотрел куда-то далеко-далеко, поверх леса.
Река, к вечеру потемневшая, без единой рябинки, казалось, застыла. В дремотном забытьи притихли деревья и кустарники. Только одинокая осина и при полном безветрии неумолчно шелестела листвой, словно дрожа от озноба. Желтокрылый, в серой пыльце липу-нок, похожий на большую моль, трепетно вился над костром в бездымной струе нагретого воздуха.
Молчание нарушил Костя.
– Ничего, Илько, – ободряюще сказал он, – теперь тебе некого бояться. И пешком идти в тундру не нужно. Сядешь в Архангельске на пароход и поедешь на Печору, к себе домой.
– Теперь Петра Петрыча нету, – с тоской сказал Илько.
– А если хочешь – оставайся в городе. Будешь учиться, станешь доктором или учителем.
– А художником можно? – спросил Илько нерешительно.
– Можно. Кем хочешь быть, на того и учись. Хочешь – профессором: звезды считать или, например, жуков, всяких там насекомых ловить и изучать, или внутренности у человека для медицины. Сколько угодно. Ленин сказал, что все ребята должны обязательно учиться.
– Ты слышал, как Ленин это сказал?
– Нет, мне отец говорил.
– А твой отец слышал?
Косте, конечно, очень хотелось бы сказать, что отец слышал. Однако он переборол в себе желание приврать и сказал, что отец тоже сам не слышал, а читал в книге, которую написал Ленин.
– Вот мы осенью поступим в морскую школу учиться и потом будем моряками.
– Моряком – это хорошо, – произнес Илько. – Я бы тоже хотел стать моряком…
Илько поужинал вместе с нами, потом попрощался и скрылся в кустах можжевельника. Мы пообещали ему заехать на обратном пути к Григорию, чтобы договориться и устроить Илько жить в Архангельске.
– Смелый парень, – наблюдая за уходящим Илько, тихо заметил Костя. – Хотел отсюда один в тундру пробраться.
– Не пробрался бы, – сказал я. – Хорошо, что Григорий его нашел. Тут до тундры больше тысячи верст. На оленях зимой только можно, и то если дорогу хорошо знаешь.
– Конечно, пропал бы, – согласился Гриша. – Чудак, без ружья и без компаса лесом! С голоду бы умер.
– Лучше уж с голоду, чем к американцам, – сумрачно вставил Костя. – Человек ведь, а не обезьяна, чтобы им забавляться да на цепочке водить.
Мы еще долго разговаривали об Илько, придумывая самые разнообразные планы, как и где устроить его жить на первое время. И сообща решили, что лучше всего об этом посоветоваться с Николаем Ивановичем и с Костиным отцом.
После осмотра сетей мы насобирали сухих веток, чтобы поддерживать ночью костер, и легли спать.
На другой день позавтракали, три раза выкупались, и, собрав снасти, начали готовиться в обратный путь – домой. Уже забравшись в карбас, я спросил, помня аккуратность деда.
– Все взяли? Ничего не оставили?
Гриша обошел место нашей стоянки и ничего не нашел. Потом взял в карбасе жестянку, которой отчерпывали воду. Наполнив ее в реке водой, Гриша залил угли на пепелище, где был костер. При этом он бормотал себе под нос:
– Осторожно нужно с огнем, а то разгорится…
Избушка лесника Григория стояла на берегу Юроса. Это была даже не избушка, а маленький, любовно построенный домик с окнами, смотрящими на реку.
Каждый раз, проезжая с дедом по Юросу, я любовался этим домиком. Даже не верилось, что его мог соорудить человек, имеющий только одну руку. Все у домика было хорошо устроено и прилажено: и окна с наличниками, и крылечко с перилами, и труба из кирпича. Вдали от селений, среди лесов и рек, всякое жилье человека радует глаз и волнует сердце. А домик лесника Григория на берегу реки казался особенно привлекательным. От него веяло романтикой охотничьего промысла, следопытской жизни в лесу, борьбы с природой.
От берега на реку выступал узкий, в две доски, помост, который поддерживали вбитые в дно толстые березовые колья. У этой «пристани» стояли на привязи, лодка и выдолбленный из цельного дерева стружок.
На одной из стен домика были развешаны мережки[1], а неподалеку на козлах из жердей–троегубицы и мелкие сети.
Привязав карбас к помосту, мы с Костей вышли на берег. Гриша, по уговору, остался в карбасе.
Не без трепета мы поднялись на крыльцо и тихонько постучали. Дверь отворил сам Григорий. Он был высоким человеком, могучего сложения. Лицо Григория от ветров и солнца стало почти черным. Левый рукав широкой ситцевой рубахи был подогнут – руки недоставало выше локтя.
– Хлеб да соль! – сказал я, увидев у Григория ложку.
Григорий усмехнулся:
– Проходите в избу, давно гостей не бывало.
Голос у него был густой, певучий.
– Мы по делу, – сказал Костя. – Извините нас, дядя Григорий…
– Ладно, ладно. Добро извинять, коли чего натворили. Каково рыбачилось?
– Оно вроде ничего, спасибо, – ответил я солидно. – Деду Максимычу рыбы на три ухи везем.
– Не богато.
– И жаркое будет.
– Едоков на двадцать? – Григорий насмешливо взглянул на меня. Он, конечно, знал хитрую привычку настоящих рыбаков не говорить правду об улове.
В избе за столом сидел Илько и что-то ел, запуская ложку в миску. Увидев нас, он обрадованно закивал и заулыбался. Без совика, в большом пиджаке, должно быть, с плеч Григория, Илько выглядел совсем худеньким.
В избе стояла не белёная но аккуратно обмазанная глиной русская печь. От самой двери в угол тянулась прикрепленная к стене лавочка. От угла лавочка тянулась еще дальше, вдоль другой стены.