Тысячи проклятий Бакуты понеслись ему вслед. Штурман насилу успокоил разбушевавшегося боцмана.
— Нам нужно подчиниться, — немного подумав, сказал штурман. — Во что бы то ни стало нам следует узнать здесь все входы и выходы. В этом — наше спасение.
Прошли еще один день и одна ночь. Утром за дверями раздался приглушенный вой сирены, послышались шаги, и на пороге появились угрюмые солдаты с мертвенными, зелеными лицами. Моряков повели через полутемные проходы в сырой туннель, где при слабом свете угольной лампы безмолвные корейцы копали землю и кирками дробили камень. По обеим сторонам туннеля сооружались погреба для хранения взрывчатых веществ. В сыром, душном воздухе, в полумраке люди двигались, как заведенные автоматы, а вдоль стен, с которых струились мутные ручьи, стояли часовые.
Бакуту и Андрея оставили в подземелье, Головина увели в ангар, откуда вчера корейцы выносили миниатюрные подводные лодки. Алендорф, желая снискать расположение штурмана, дал ему легкую работу. И Головин до поздней ночи вместе с японскими солдатами перевозил на аккумуляторной вагонетке баллоны с кислородом. Нину Алендорф привел в командирские каюты, расположенные под полупрозрачным куполом, и с холодной учтивостью заявил ей:
— Как это ни печально, но у нас нет ни одного человека, который бы не исполнял какой-либо работы. Поэтому, милая фрейлейн, вам придется производить уборку кают и салонов.
Девушка, предупрежденная Головиным о необходимости подчиняться, ничего не ответив, тотчас принялась за уборку. За ней неотступно следовал часовой...
К ночи опять раздался звук сирены, и четверо друзей снова сошлись в железной камере.
...Пять дней моряки безмолвно трудились под неизменным присмотром часовых.
В конце пятого дня Бакута вернулся с работы крайне смущенный и раньше обычного торопливо улегся спать. Вскоре в каюту вбежал разъяренный Алендорф.
— Господин штурман, — взревел немец, — предостерегите вашего друга! При повторении — расстрел на месте!
И, с бешенством рванув дверь, Алендорф ушел.
— Что случилось, боцман? — спросил Головин. — Не думаю, чтобы вы хотели подвести товарищей.
Бакута не спал. Сконфуженно приподнявшись на койке и стыдливо опустив глаза, он пробормотал:
— Простите, Александр Павлович, я действительно, кажется, сплоховал...
— Говорите...
— Что говорить! Японец... какой-то офицер... двинул корейца ногой. Я не стерпел и... и... я развернулся...
— Боцман, вы изувечили его?
— Н-нет, — нерешительно промолвил боцман, — кажется, не убил...
Штурман больше ни о чем не расспрашивал Бакуту.
На некоторое время он погрузился в раздумье и затем решительно заявил:
— Кончено! Мы прекращаем работу.
«И мы объявили голодовку. Что оставалось нам делать? Сначала я безоговорочно соглашался работать, и больших трудов стоило мне уговорить товарищей быть выдержанными и подчиняться. Втайне я предполагал, что в эти дни мы ознакомимся с расположением крейсера и, когда в дальнейшем явится возможность бежать, используем наше знакомство с расположением ходов...
Это были бессмысленные надежды. Под неизменным пытливым присмотром часовых мы не в состоянии были что-либо увидеть. Одна лишь Нина имела кое-какие возможности передвижения, но из кают ее выводили с завязанными глазами.
Как автомат, я двигался на вагонетке из одного угла трюма в другой. Так проходили дни, так могли пройти годы. Что же оставалось нам делать? И я решился. Я сделал то, к чему, не сомневаюсь, с первой минуты стремились мои друзья и что следовало, не теряя времени, предпринять в первый же день нашего плена. И я предложил объявить голодовку. Верные мои друзья, точно они давно этого ждали, с готовностью согласились протестовать, и утром, когда прозвучала сирена, мы не вышли на работу и остались в каюте. Три дня мы голодали, и нас не тревожили, надеясь сломить наше упорство. Но мы были тверды и выбрасывали за дверь приносимые солдатом миски с рисом.
На четвертый день голодовки в каюту явился Алендорф.
— Покончить с собой, — заявил он нам, — ваше право. Но в последний раз я прошу вас обратиться к рассудку.
Молчание было ему ответом. И мы приготовились к неизбежной смерти. Но вот что случилось следующим утром, когда мы, обессиленные, лежали на койках. Где-то далеко прозвучала ненавистная сирена, возвещая наступление нового дня. Я недвижимо лежал на койке, как вдруг моего плеча коснулась рука Бакуты. Боцман присел на край койки и, прильнув к моему уху, возбужденно прошептал:
2
В самое ближайшее время мы разъясним, где и при каких обстоятельствах штурман сделал эти записи.