— Боцман, вы изувечили его?
— Н-нет, — нерешительно промолвил боцман, — кажется, не убил…
Штурман больше ни о чем не расспрашивал Бакуту.
На некоторое время он погрузился в раздумье и затем решительно заявил:
— Кончено! Мы прекращаем работу.
На дне океана
(Отрывок из записей штурмана Головина) [2]
«…И мы объявили голодовку. Что оставалось нам делать? Сначала я безоговорочно соглашался работать, и больших трудов стоило мне уговорить товарищей быть выдержанными и подчиняться. Втайне я предполагал, что в эти дни мы ознакомимся с расположением крейсера и, когда в дальнейшем явится возможность бежать, используем наше знакомство с расположением ходов…
Это были бессмысленные надежды. Под неизменным пытливым присмотром часовых мы не в состоянии были что-либо увидеть. Одна лишь Нина имела кое-какие возможности передвижения, но из кают ее выводили с завязанными глазами.
Как автомат, я двигался на вагонетке из одного угла трюма в другой. Так проходили дни, так могли пройти годы. Что же оставалось нам делать? И я решился. Я сделал то, к чему, не сомневаюсь, с первой минуты стремились мои друзья и что следовало, не теряя времени, предпринять в первый же день нашего плена. И я предложил объявить голодовку. Верные мои друзья, точно они давно этого ждали, с готовностью согласились протестовать, и утром, когда прозвучала сирена, мы не вышли на работу и остались в каюте. Три дня мы голодали, и нас не тревожили, надеясь сломить наше упорство. Но мы были тверды и выбрасывали за дверь приносимые солдатом миски с рисом.
На четвертый день голодовки в каюту явился Алендорф.
— Покончить с собой, — заявил он нам, — ваше право. Но в последний раз я прошу вас обратиться к рассудку.
Молчание было ему ответом. И мы приготовились к неизбежной смерти. Но вот что случилось следующим утром, когда мы обессиленные лежали на койках. Где-то далеко прозвучала ненавистная сирена, возвещая наступление нового дня. Я недвижимо лежал на койке, как вдруг моего плеча коснулась рука Бакуты. Боцман присел на край койки и, прильнув к моему уху, возбужденно прошептал:
— Сегодня я выйду на работу.
— Но ведь мы решили, — не веря своим ушам, сказал я, — мы должны держаться до конца!
— Как хотите, — упорно повторил боцман, — но я выйду на работу.
Возможно ли! Бакута ослаб! Великан Бакута сдается! Мог ли я предположить, что боцман изменит друзьям? Я взглянул в его лицо и увидел ясные, спокойные глаза. Боцман повторил:
— Я бросаю голодовку и выхожу…
Я отказывался верить. Отодвинувшись от боцмана, я приподнялся, но он, не обратив внимания на это движение, уселся еще ближе ко мне и заговорил…
Глава восьмая
Две ночи
Прижавшись губами к уху Головина, старый моряк говорил сбивчиво и торопливо. Как и всегда, он начал издалека:
— Сколько еще осталось до конца? Пять-шесть дней, и… мы умрем. Но прежде чем наступит смерть, я полагаю, Александр Павлович, мы должны показать себя. Возможно ли, чтобы советские моряки погибали, как черепахи! Нет, коли мы уж решились умереть, то я лично не так просто продам свою жизнь.
— Каковы же ваши намерения? — осторожно осведомился Головин. — Что должны мы, по-вашему, сделать?
— Много, очень много, — заторопился боцман. — Что вы думаете насчет такого плана?.. Выйдет или нет, но шум мы подымем на весь океан. Ночью к нам опять придет этот немец. Я валю его с ног, и, клянусь счастьем, он у меня без единого звука сыграет на палубу. В одну минуту вы одеваете его одежду — рост у вас почти одинаковый — и выходите за дверь. Знак часовому, и как только он подойдет к вам, я подкрадываюсь сзади, сшибаю его с ног и ловлю винтовку. С оружием мы шагаем в корейский кубрик. Та же картина со вторым часовым. Две винтовки у нас в руках. Как вам нравится мой план? — не в силах более сдержаться, едва не закричал боцман, но во-время спохватился и снова понизил голос до шопота: — В кубрике мы подымем корейскую братию и двигаемся занимать весь этот пиратский притон! Каково?
— Не годится… — к величайшей горести боцмана, отвечал Головин. — Можете не сомневаться, у местного командования существуют тысячи мер на все подобные случаи.
— Отставить, — печально согласился боцман, не решаясь противоречить штурману. — Слушайте тогда другой план: с сегодняшнего дня мы соглашаемся приступить к работе. Но… но только для того, чтобы войти к ним в доверие. Я стану работать, как вол. Устройте так, чтобы вас перевели в центральное отделение, туда, где воздухопроводы. В тоннеле я достану динамит. Выждем время, взорвем воздухопроводы, и наступит конец всему их аду!
Моряки еще долго шептались, обдумывая все мелочи этого плана, и когда после сигнала сирены в каюте появился Алендорф, штурман заявил:
— Прикажите накормить нас. Сегодня мы согласны приступить к работе.
Спустя два часа Головин в сопровождении конвоира, медленно передвигая ослабевшие ноги, направлялся в конец длинного коридора, где находился склад кислородных баллонов. Внезапно штурман почувствовал на себе чей-то упорный взгляд. Обернувшись, он в нескольких шагах от себя заметил молодого японца. Японец шел позади, придерживая кортик. Навстречу из-за угла выходил Алендорф.
— О-о-о, — кивнул он Головину. — Поздравляю с окончанием поста.
— Могу поздравить и вас, — с насмешливой учтивостью поклонился штурман. — Я убедился в том, что у вас превосходная охрана.
— Что вы хотите этим сказать? — заинтересовался немец. — Охрана вполне надежна.
— Однако, — вызывающе усмехнулся Головин, — по моим наблюдениям, следует сделать совершенно противоположные выводы.
— Из чего вы это заключили? Кажется, еще не было времени…
— Достаточно двух минут…
— Например?
— Полюбопытствуйте, кто стоит за моей спиной.
— Конвоир.
— А еще?
Вытянувшись на носках, Алендорф посмотрел через голову штурмана.
— Еще?.. Позади — караульный начальник.
— И он следит за солдатом?
Алендорф промолчал.
— Недостаточно одного вооруженного конвоира? — продолжал Головин.
— Господин Головин, — раздраженно отрезал немец, — вы злоупотребляете моим терпением!
— О, совсем нет! Я просто сообщил вам, из чего я делаю выводы о ненадежности охраны.
— Напрасно. Я не знаю, почему к вам так внимателен караульный начальник.
— Отчего же вы не решаетесь допустить меня в центральное отделение, где есть скудный, но естественный свет? У меня начинают болеть глаза.
— Хотите света? Пожалуйста. Примите это как награду за благоразумие. Но вы убедитесь, что оттуда бежать так же немыслимо…
— Бежать немыслимо, — серьезно подтвердил Головин, — вы правы. Но у меня болят глаза, и если вы можете устроить перевод, я буду очень признателен.
— Сейчас, — с готовностью отозвался Алендорф, немедленно отдавая короткое распоряжение конвоиру. — Как видите, — наставительно заметил он, — добром вы добьетесь многих преимуществ.
Итак, скорее, чем можно было надеяться, штурману удалось попасть туда, куда он стремился.
Мутный, переливчатый зеленый свет пробивался сквозь полупрозрачный купол, который, как недавно стало известно Головину, был палубой грандиозного подводного крейсера. В высоте проплывали огромные рыбы, и их легкие тени скользили по стенам. В зеленом зыбком свете сновали сгорбленные фигуры корейцев.
Штурман в этот день вместе с тремя солдатами занимался переноской баллонов с сжатым воздухом. Вечером, возвращаясь с работы, он опять, как и утром, ощутил на себе пристальный взгляд. Человек с кортиком, которого Алендорф назвал караульным начальником, следовал за Головиным по пятам…
2
В самое ближайшее время мы разъясним, где и при каких обстоятельствах штурман сделал эти записи.