Впервые мой муж прозрачно намекнул на свое увечье. Я была потрясена, но осталась беспощадна:
— Зачем так унижать себя? Почему вы не верите в свои силы? Отчего не ответите на вызов судьбы и не докажете себе, что вы такой же, как были прежде? Почему вы так боитесь неудачи?!
В то же мгновение я подумала, что Брок в ярости способен меня ударить, и приготовилась к достойному отпору, но вместо этого он тихо рассмеялся, словно я сказала что-то необыкновенно забавное.
— Ну и язвочка вы, мисс Миранда! Теперь я понимаю, как вам удается обвести Лорел вокруг пальца. Всаживаете иглу в самое больное место противника, а потом даете понять, что колючка меньше колется, если ей не сопротивляться. Отработали метод и испытываете на мне. И все ради того, чтобы привести домой "Морскую яшму"?
На самом деле я не знала, чего хочу, говорила и действовала по мимолетным, интуитивным соображениям. Меня как будто вела таинственная звезда. На разум я уже не полагалась.
— Носовая скульптура почти закончена, — сообщила я. — Мы сможем установить ее взамен старой, потрепанной.
Минутное веселье Брока разом испарилось. Произошла какая-то неуловимая и странная перемена.
— Эта скульптура никогда не отправится в море, — отчеканил он.
Я не могла с этим примириться.
— Но почему? Что в ней плохого? Сходите взгляните на нее, и вся ваша враждебность пропадет. Она не имеет отношения к моей матери, не связана с прошлым. Ян Прайотт придал ей мои черты лица.
— Нечего мне на нее смотреть, — отрезал Брок и резко встал на ноги, что наверняка причинило ему сильную боль.
Я испугалась, что он сейчас уйдет, так и не пообещав привести домой "Морскую яшму". Я встала и положила руку ему на рукав. Он уставился на нее так, что я покраснела и убрала ее. И снова между нами словно пробежал электрический ток, мое сердце забилось от неведомого и, я подозревала, губительного чувства. Почувствовал Брок то же самое или нет — не знаю, но я быстро подавила в себе смятение и мрачно спросила:
— Неужели так трудно пойти вместе со мной и посмотреть?
Он вздохнул, словно снимая с себя всякую ответственность, и махнул рукой.
— Ладно, будь по-вашему. Идемте, покажете мне этот шедевр.
Брок не помогал мне подниматься по скалам следом за ним. Наверху я услышала вой. Не такой, как обычно на луну. Он шел из древних глубин собачьего сердца — горестный, волчий вой одиночества.
— Люцифер тоскует по хозяину, — сказала я, поравнявшись с Броком. — Вы мало бываете с ним в последнее время?
— Если вы меня подождете, я его захвачу с собой, — ответил он.
Мне совсем этого не хотелось, но Брок, не дожидаясь возражений, направился в обход дома к конуре.
Сколько же в этом человеке противоречий! Эта мысль посетила меня уже в сотый раз. Мне стало досадно. Всякий раз в его присутствии помимо моей воли рушился барьер антипатии. Я не стану, я не должна хорошо относиться к человеку, которого мне по всему следует ненавидеть и презирать! Мне следует отвергать любую его просьбу… Вот почему я не стала ждать его и пошла к маяку. А возможно, Брок и знал, что я так поступлю.
Дверь в мастерскую Прайотта была закрыта. Я постучала, но ответа не последовало. Дверь оказалась не заперта, а комната пуста. Статуя, как всегда, стояла на помосте с легким наклоном вперед, от двери, поскольку вырезана была с учетом изгиба бушприта, к которому ее предстояло крепить. Инструменты Яна были разложены по местам, рабочее место безукоризненно прибрано, каким он всегда и оставлял его после работы. Только пол остался почему-то усыпанным стружками и не выметенными кусочками дерева.
Я обошла помост, чтобы взглянуть в лицо китаянке в узорчатой одежде… и остолбенела.
Лицо — мой портрет — было изуродовано, изрублено, искромсано страшными ударами. Оно потеряло сходство не только со мной — оно вообще больше не походило на лицо. Нос был рассечен надвое, лоб изрыт выбоинами, губы и щеки покрыты поперечными и продольными трещинами. Больше нигде повреждений не было — ни развевающиеся одежды, ни скрещенные руки не пострадали — только лицо. Ужас тошнотворными волнами накатывал на меня, а безликое чудовище, недавно лучшая работа Яна Прайотта, смотрело на меня изрезанными, ослепшими глазами.
Вдалеке надрывно выл черный пес. Значит, Брок вовсе не собирался за ним; не пришел он и сюда. Может быть, слишком хорошо знал, что я застану в мастерской, и не хотел присутствовать?
Я вспомнила, каким увидела его на скале — лицо, искаженное мрачным, хотя и загоняемым внутрь, торжеством. Может быть, пламя нашло выход?
По коже у меня поползли мурашки: я вдруг подумала, что стою совсем одна в комнате, где какой-то безумец яростно мстил моему изображению. Сперва деревянная скульптура, а потом?.. Живое лицо? Слова Лорел с удвоенной силой зазвучали у меня в ушах: "Кто-то желает вам смерти".
Я не удосужилась определить, каким орудием кромсали дерево, потому что мечтала в ту минуту лишь о том, чтобы убежать из страшной комнаты куда-нибудь, где будет не так жутко. Хотя о какой безопасности могла идти речь, если дверь между моей комнатой и комнатой Брока даже не запиралась? Но по меньшей мере мне не следовало оставаться здесь, дожидаясь, пока он придет, — вдруг он именно на это и рассчитывает?
Стряхнув оцепенение, я выбежала из мастерской. Но прежде чем успела добежать до выхода с маяка, в него, насвистывая, вошел Ян Прайотт. Я остановилась как вкопанная, воззрившись на Прайотта со смешанным чувством горечи и облегчения. Он пришел как раз тогда, когда больше всего был мне нужен. Но до этой минуты меня ужасали лишь собственные несчастья и лютая злоба, которая заставила неведомого злодея изуродовать скульптуру. Я была слишком взволнована, чтобы подумать о художнике, творение которого уничтожили.
Ян улыбнулся мне, потом, поглядев на меня повнимательнее, озабоченно спросил:
— Что такое, Миранда? Что случилось?
Я смогла только беспомощно показать рукой на открытую дверь мастерской. Он больше не расспрашивал и бегом бросился туда. Я вошла следом; мое сердце обливалось кровью.
Как и я, он сначала заметил на полу щепки, потом повернулся, чтобы посмотреть на статую. Я видела его лицо, когда он во все глаза смотрел на шедевр, которому отдал столько сил и вдохновения. Я увидела, как глаза Прайотта наполнились немыслимой болью и отчаяние вытеснило все остальные чувства. Руки Яна бессильно упали; он стоял, не в силах оторвать взгляда от скульптуры. Лицо художника исказила страшная душевная мука.
Наконец он заговорил. Я едва расслышала его голос.
— Никогда еще я не добивался такого совершенства. И никогда не добьюсь, наверное.
Я забыла, что безжалостной рукой двигала ненависть ко мне, и попыталась хоть как-то утешить человека, к которому все больше привязывалась.
— Ян! Но вы можете взять новую заготовку, — сказала я. — Я буду позировать вам столько, сколько понадобится. Вы можете прикрепить к статуе новую голову, ведь все остальное не тронуто. И вдруг новая получится даже лучше?
Хотя он постарался ответить мне мягко, в голосе звучала безнадежность:
— Она была из цельного куска дерева, Миранда. Такую непросто воссоздать. Я далеко не всегда работаю с таким чувством, как над этой статуей; все получалось в точности как я себе представлял. Навряд ли это повторится.
Я подошла к Яну, горячо желая облегчить его горькие муки; я страдала вместе с ним.
— Не говорите так! Вы не должны себя в этом убеждать! Многие художники не раз переделывали свою работу! И художники, и скульпторы!
— Только потому, что у них не получалось с первого раза. Когда вещь сразу получается такой, какой мечтаешь ее сделать… какой тогда прок в повторении? Кроме того, Миранда… это был ваш портрет… — Он осекся и хотел отвернуться.
Сердце мое готово было разорваться от горя и сострадания, и я мягко положила руки ему на плечи. Он тут же заключил меня в объятия, прижал к груди, словно хотел защитить от ужаса происшедшего, защитить и себя, и меня. На мгновение я тоже прижалась к нему. В голове пронеслось, что мы могли бы поддерживать и оберегать друг друга, утешаясь сознанием этой поддержки. Но тут объятия Яна стали крепче, и он наклонил голову, собираясь поцеловать меня. Как можно тактичнее я высвободилась. Нет, я не могла прятаться от опасности в его объятиях, пусть даже он мечтал удержать меня в них. Какими бы жестокими и страшными ни были последние события — гибель Тома Хендерсона, а теперь еще и уничтожение скульптуры, — я не хотела возвращаться в уютный кокон детства. Я стала взрослой и теперь должна была сама справляться, преодолевать невзгоды и ни от кого не зависеть.