Клим на миг представил, что он никуда не уезжал из родного поселка, что ему всего четырнадцать-пятнадцать лет. Вот он сейчас придет на озеро, возьмет в руки литовку косить сено для Майки, а вечером проверит свою самую удачливую сеть. И придет она с тяжелой, как золотые слитки рыбой. На закате разведет костер...
Клим пил медленно, растягивая удовольствие, а воображение рисовало, как пляшут языки ночного костра, как навстречу зажегшимся звездочкам спешат гаснущие в высоте искры.
Вдруг к горлу подступило. Отчетливо представилось вчерашнее. Клим торопливо сделал крупный глоток. Рот обожгло холодом, именно обожгло, но ощущать это было намного приятней, чем вкус спиртного. Он не заметил, как осушил полную банку.
После отдыха сил прибавилось. Дышалось легко, вольно. Мичман шел и с радостью приглядывался к знакомым местам. Дорога петляла вдоль длинной мари. На ней в весеннее время мальчишки ставили скрадки на уток, носили из дому и рассыпали золу - чтобы быстрее таяло. Точно так же готовился к утиной охоте и он, Клим. Растает лужа, лыва по-местному, раскидаешь в ее углу чучела, залезешь с вечера в скрадок и все, сиди, жди удачу. Налетит стайка уток, пустит по серебряной лунной дорожке посадочные следы. Высмотри самую четкую тень, чтобы без промаха... Сейчас здесь покачивалась высокая, в рост человека трава-пырей. С другой стороны тропы шумела тайга. Ни одного звука не долетало из поселка. Слышались только шепот пырея, ветвей да пение птиц.
Казалось, сама мать-природа старалась встретить вернувшегося из далеких краев родного сына самым дорогим - тем, что бережно хранилось у него в глубине памяти.
Летом в Якутии дни стоят жаркие, безветренные. На зеленых аласах запах трав достигает высот синего неба. Этот аромат, настоянный на солнце, Борисов вспоминал во время службы. И вот теперь шел, очарованный, с растаявшим от блаженства сердцем.
Опять представилось, как ляжет он возле костра на охапку свежего сена, закроет глаза, расслабится каждой частичкой тела и будет наслаждаться дыханием милой своей родины. В стрекот кузнечиков вплетет незамысловатую мелодию какая-нибудь пичужка, ей ответит другая. Где-нибудь неподалеку фыркнет стреноженная косарями лошадь, стрельнет догорающим сучком костер. Наступят сумерки и убаюкают, и будет спать он в долгой сладкой истоме до самого утра, пока не разбудят лучи солнца нового дня.
Он убыстрил шаги и вдруг отчетливо услышал звяканье удил. Впереди, на небольшом пригорке паслась белая, длинногривая лошадь. Она подняла голову, взглянула на человека, всхрапнула и, высоко вскидывая передние ноги, исчезла в кустах. Лошадь была стреноженной!
Клим улыбнулся. Кажется, загаданное начало исполняться.
Потянуло дымком. Между деревьями показалось зимовье. За домиком кто-то усердно взмахивал литовкой - косил. А дальше за косцом простиралась ровная водная гладь. Это было Бабушкино озеро.
Косарь долго вглядывался в приближающегося путника. Потом вскинул литовку на плечо и пошел в тенек, оборачиваясь на ходу, оценивая результат сегодняшних своих трудов. Сделано было немало и он, вполне удовлетворенный, зашагал спокойно, нацеливаясь на длинный перекур.
Клима старик узнал. Здесь, под обкошенным кустом ивняка он и встретил давнего своего любимца. Подружились они, когда мальчик был маленьким, еще лет пятнадцать назад. Отец умер рано и Клим каждое лето жил у старика.
-Ну драстуй, драстуй сынок. Давно не видал тебя, шибко давно. Где бывал, что видал, капсе.
-Разговоров хватит. Много их. А ты, Степан-огонер, я смотрю, совсем не стареешь. Такой покос поставил, неужели один управляешься?
Хозяин махнул рукой:
-Э-э-э, старому медведю ничего не делается. Косим себе помаленьку, трубку курим, да чай пьем. Так сто лет жить можно наверное, не меньше. К нам ты насовсем или как? Заждались тебя.
Клим промолчал, улыбнулся ласково, радуясь тому, что старик Степан, Степан-огонер совсем не изменился ни в работе, ни в ворчливой манере разговора. А тот, в расстегнутой рубахе, обожженный солнцем, жилистый, со своей обгоревшей до черноты трубкой в крепкой еще руке, глянул пронзительно:
-Чувствую, дружок, что нос твой не ко двору дышит. Или учиться куда поступил? А может, женился в далеких краях и домой с теплых мест не тянет?
Сели в тенечке, разулись. Клим сломал пару веточек ивы, чтобы отмахиваться от налетевших комаров. Старик с интересом рассматривал гостя. Повзрослел парень, раздался в плечах, подрос.
-На флоте я остался, Степан-огонер.
-Но-о? Пошто так?
Чувствовалось, старик не ожидал такого ответа. Он почесал круглый свой затылок, обросший седым, но еще жестким, как конская грива волосом.
-Сроду наших в море не тянуло, что там хорошего, в воде этой. На родной земле, однако, лучше.
Сделав бесхитростное это заключение, достал кисет, набил трубку табаком. Клим пересел на пенек , подальше.
Махорка у старика особая, он увеличивал ее крепость, делая курево тройной выдержки. Или, может, с годами изменил Степан-огонер своей привычке? Раньше, как помнится, в специально отведенной кастрюльке доводилась до кипения вода, туда высыпалась курильщиком пачка махорки, обязательно не моршанской со средне-русской полосы, а томской, сибирской выделки. Она настаивалась как чай, несколько минут. Потом, выбросив, по его мнению, потерявший крепость табак, высыпал Степан-огонер вторую пачку. Выбросив и ее, настаивал третью. И лишь после этого отжимал густой, как березовый деготь настой, сушил получивший страшную силу табак, ссыпал его в старый ситцевый кисет и курил с большим наслаждением. Однажды, четырнадцатилетним озорником Клим с друзьями располовинили дедушкин кисет и устроились покурить за стеной дома. Никто не смог выдержать дедушкиного зелья. Блевали все, дружно, а потом лежали, слушали, как тяжело бьются из груди сердца. Может, тогда и решил паренек никогда не курить, держаться подальше от этой явной гадости.
Степан-огонер заметил реакцию Клима, засмеялся: давай, давай отодвигайся, не то задохнешься.
Здоров косарь, в свои восемьдесят лет не растерял он силу. Называть бы его Степаном Егоровичем, да принято на родине Клима другое обращение. Степан-огонер - по северному так правильней. Степан-старик, значит старый, опытный, мудрый человек. Старик - слово у многих народов мира весьма уважаемое. А в Якутии иной раз молодая жена добавляет эту приставку к имени своего тоже нестарого еще мужа, если ценит его, конечно.
Посидели. Посмоктал трубку старик, еще маленько подумал, потом встал:
-Хватит на сегодня работать. Сын моего покойного друга приехал. Идем в заимку. Рыбу-то ловить не разучился? Сети проверить надо, карасей варить будем.
И понесла Клима по озерной блестящей глади лодочка из трех тонких, хорошо просушенных лиственничных досок, за легкость ли свою, малые ли размеры названная веткой, а еще душегубкой. По указанным приметам нашел он поставленную стариком утром сетку-пятидесятку, увидел, как заходили, закружились под водой берестяные ее поплавки. Есть, есть улов! Дрогнуло сердце, радостно и тревожно запела душа.
Один за одним ложились на дно ветки толстогубые, неповоротливые рыбы, лениво разевали свои рты, хлопали жабрами. Клим полюбовался на них, золотистых, осторожно, чтобы не перевернуть юркую скорлупку нагнулся сполоснуть от слизи руки. Навстречу ему протянуло пальцы отражение. Там, внизу, как будто вечно жил двойник, он на такой же лодочке-ветке ездил в окружении легких облаков и тоже радовался жизни.
У бортов мягко стелились листья кувшинки, среди них застыл желтый шарик цветка. В глубь воды убегал толстый зеленый стебель. Казалось, не будь его, шарик заскользит, покатится по зеркальной поверхности озера, по отображенным в нем сопкам, облакам, высокому небу.
Клим набрал полную грудь воздуха и запел от полноты чувств, затянул первое, что пришло в голову. И полились над водою звуки древнего, как это озеро с вместившимся в нем земным миром красивого якутского олонхо: