Сложный, противоречивый человек — мой друг.
Каждое утро он просыпается раньше всех. Купается в море, независимо от погоды — его не берут ни холод, ни жара. Потом бежит будить меня. Брызгает, а то и попросту выливает на голову полведра холодной воды. Каждое утро я кутаюсь в одеяло, с минуты на минуту ожидая прихода Бекше: его визгливого голоса и холодного морского душа. Дремлю и снова просыпаюсь. Злюсь. Но сегодня встал с хорошим настроением. Позавчера я начал работу над этюдом «Морское утро», и мне самому не хотелось пропускать восход осеннего солнца.
Между тем, судно ожило. Поднялся старый Рахмет-бабай — помощник капитана, расстелив потрепанный выцветший коврик, уселся на носу судна. Стал читать утреннюю молитву. В набожность Рахмет-бабая никто не верит. Да он и сам говорит, что это всего лишь ничего не значащая привычка. И не обижается, когда кто-то из ребят в эти минуты подшучивает над ним. В открытом иллюминаторе виден дядя Канай, склонившийся над объемистой книгой. Попыхивая трубкой, он время от времени что-то записывает в тетрадь. Дядя Канай в свои сорок лет заочно учится в институте. И в свободное время наш «бородатый студент» подолгу просиживает над учебниками по высшей математике, которая дается ему нелегко. Стоит безветрие, и дядя Канай, конечно, не скоро выйдет из своей кают-компании.
Да, стоит безветрие, а для рыбаков такая погода не из лучших. Но вот, пока Бекше читал стихи, на горизонте появился туман, и на море легла мглистая тень. Время, которое я мыслил поработать, ушло. Неожиданно Бекше взглянул на свои ручные часы и побежал в радиорубку. Он должен был выходить на связь с другими судами.
Я направился в кубрик. Когда, одевшись и взяв с собой альбом для зарисовок, снова вышел на палубу, густой молочно-белый туман уже окутал все море. Позади нашего судна неясно проступали контуры «Баутинца». Стояла тишина. Я был разочарован: осенний Каспий терял свою красоту. А ведь совсем недавно здесь кипела жизнь. Несколько караванов рыболовецких судов образовали целый город; днем шла беспрерывная работа, раздавались оживленные голоса, а ночью море расцвечивали корабельные огни. Потом суда разбрелись в разные стороны и застыли в ожидании ветра. Недалеко от нас остался лишь «Баутинец». Вот теперь и он исчез в тумане. Меня охватило чувство одиночества. Осенью прошлого года, когда я впервые осознал, что такое горе, — в море погиб отец, — стоял холодный густой туман, ни зги не было видно. С тех пор, как только появлялся такой, как тогда, густой туман, меня настигали горькие мысли.
Вдруг рядом что-то звучно шлепнулось о палубу. Я невольно вздрогнул. У ног, отчаянно щебеча, трепыхался невзрачный серый воробушек. Как будто торопился что-то сказать. Я протянул было к птичке руку, но тут раздался гнусавый голос Тогайали, нашего кока.
— Суюнши[1]! — завопил он. — Видите воробушка? Предвестник ветра!
Тогайали — потный, круглый, как шар, двинулся в мою сторону. Шел он, переваливаясь на ногах, словно утка, и что-то жевал. Бережно поднял воробья.
— Не бойся, мое солнышко… Устал, наверное? — Тогайали чуть ли не прижал птичку к своему рябому, лоснящемуся от пота лицу. — Ничего, ничего. Дай, я тебя покормлю. Ты ведь принес нам ветер? Так?.. Хорошо, если б грянул ураган, настоящий ураган!
— Типун тебе на язык… — Рахмет-бабай взглянул на кока маленькими, словно пуговки, глазами.
Тогайали, довольно хихикая, сплюнул себе на ладонь крошки, преподнес птичке.
— Ешь, милый… Только бы ты принес нам ураган. Ураган — это золото… золотишко…
— Какое золото? — удивился я.
— Помолчи, коли не понимаешь! — Тогайали всем телом повернулся ко мне, но тут же отвел взгляд. — Ешь, милый!.. Только бы ураган… — Он по привычке закашлялся. — Кин, кин… Золото принес на своих крылышках…
Меня охватило негодование. Желать урагана, когда в открытом море находятся сотни судов! Как может в голову прийти такое?! Навлекать беду!..
Тогайали посадил воробья на палубу, чтобы удобнее было его кормить. В этот момент я метнул в птичку альбом. Воробей испуганно вспорхнул перед носом кока, и Тогайали от неожиданности шлепнулся задом на палубу. В мгновение ока лицо его почернело от злобы.
— Зачем вспугнул? Или… ты метил в меня?
— Простите, Тогайали-ага! Не в вас, в птичку метил.
Тогайали посмотрел вслед воробью таким потерянным взглядом, будто у него из рук вырвали что-то очень дорогое. Я попытался воспользоваться минутным замешательством, бросился за альбомом, но Тогайали опередил меня. Я похолодел. Альбом был полон шаржей на членов нашего экипажа. Среди них самыми удачными были шаржи на толстого жадного Тогайали и длинного Бекше. Бекше на такие вещи наплевать: посмотрел и только. А вот как воспримет рисунок Тогайали?