Он открыл первую страницу, и толстые губы его растянулись в улыбке. Глаза заблестели от удовольствия. Должно быть, увидел Бекше. Потом перевернул еще страничку и захихикал, переводя взгляд то на рисунок, то на Рахмет-бабая. На третьей странице улыбка исчезла, и толстое лицо Тогайали затряслось от гнева. Он двинулся ко мне. Но тут вмешался Рахмет-бабай.
— Тогайали! — закричал он. — Ты что, с ума спятил?
Видя, что меня ему не достать, Тогайали вознамерился разорвать альбом в клочья.
— Эй, полундра! — На палубе появился Бекше в ластах и маске, бросился на кока и выхватил альбом из его толстых рук. Моей радости не было конца. Но Тогайали сгреб в свои объятия и Бекше.
— Что тут происходит? — прогремел голос дяди Какая. — Прекратите это безобразие!!
— Вот именно — безобразие!.. — Тогайали отпустил Бекше и потряс над головой альбомом. — Решили осмеять меня… Не выйдет! Изорву в клочья, сожгу!
— Спокойно, Тогайали. А ну, дай сюда этот альбом.
Тогайали не осмелился ему возразить. Теперь альбом стал листать дядя Канай, и я снова забеспокоился. Первый рисунок вызвал на его лице довольную улыбку. Дядя Канай взглянул на меня. Я не понял, осуждает он меня или нет.
— Ах ты, негодник! — усмехнулся он. — А я ломаю голову, где он так пачкает одежду красками. Вот оно что…
Я стоял, понурившись. Капитан перевернул несколько страниц и гулко захохотал.
— Ха-ха-ха!.. Вот почему разозлился Тогайали! Верно схвачено, мастерски!
Бекше, стащив с лица резиновую маску, стоял, улыбаясь, глядя на меня.
— Молодцом, Болатхан! — Капитан подошел ко мне, обнял одной рукой, привлек к себе. — Вот это настоящий талант. Теперь, я полагаю, мы сможем выпускать свою сатирическую стенгазету. Как ты думаешь?
— Кин, кин… — опять закашлял Тогайали. — Вместо того, чтобы наказать этих сопляков, ты их расхваливаешь! Осталось только, чтобы они таскали теперь нас за бороды! — Тогайали в гневе забегал по палубе, переваливаясь с ноги на ногу. Толстая нижняя губа его отвисла. Голова утонула меж массивных плеч, которые были приподняты, как бы подчеркивали недоумение и досаду. — Давай, давай, проси, умоляй этого сопляка рисовать. Пусть малюет нас как хочет, и мы здесь в скором времени забудем свой человеческий облик. Рахмет-ага, вы что молчите? Вы что, язык проглотили? Вас же нарисовали тоже! Кого они уважают, что им дорого? Вот до чего дошли!.. — Тогайали вновь двинулся на меня. — Этот негодник еще вчера обозвал меня.
— Не наговаривайте зря.
— А ну, объясните мне, что тут произошло? — рассердился капитан. — Рахмет-ага, в чем дело?
— Да, из-за чепухи все. — Старик, досадливо сморщившись, отмахнулся рукой. Но потом затеребил пальцами свою жиденькую бороденку и затрясся в беззвучном смехе. — Этот толстяк — он кивнул на Тогайали, — стал умолять воробья, который присел отдохнуть на палубе, прислать ветер. Ураган. А мальчик вспугнул птичку. Тогайали разозлился. Тут ведь и дураку известно: если море окутано туманом — поднимется ветер. Разве не поется в песне: «Ветер рассеет туман, судьба остановит тулпара…» Не у воробья надо просить ветра…
— Желать ураган — это злодейство! — прорвало вдруг меня. — Разве человек со здравым рассудком способен мечтать о штормовом ветре? Что будет с судами? Их на море — сотни!
— Это не какая-нибудь прихоть, мальчик. — Тогайали, видимо, решил объяснить мне суть дела. — А забота о нашем промысле. Пришла осень. Путина закончена, и мы вышли за тюленями. При восточном ветре вода убывает. Там, где мелко, обнажается дно, появляются белые песчаные отмели — островки. Как только тюлени обживут островки, — Тогайали захихикал, — тут мы их и накроем. И план бы выполнили, и домой вернулись не с пустыми руками. Я пекусь за общее дело, понял? Восточный шторм — это золото. — Мне казалось, что с каждым словом этого обуреваемого жадностью человека к нам приближается шторм. Перед мысленным взором вставали, дыбились гигантские буруны; обломки судов смешивались с мутной водой; на гребне волны, пытаясь освободиться от сетей, барахтался мой отец…
Канай, должно быть, догадался, что творится в моей душе. Он взглянул на меня, кашлянул, озабоченно провел рукой по голове: волосы у него были коротко пострижены, а на руке не хватало двух пальцев — память войны. Потом затянулся трубкой и только тогда заговорил: