Гости ели, пили, веселились. Беседа их не всегда была мне понятна, а иногда и просто неинтересна. Я сидел и заново переживал рассказанное отцом. Под влиянием его полувыдумок-полубылей, вполне сознательно, как мне кажется теперь, поведанных нам с целью привить свое отношение к морю, постепенно росла и с каждым днем все более укреплялась и моя любовь к этому миру синего безбрежья. Однажды я обнаружил, что она безмерна. Я это почувствовал, когда у меня появилась привычка часами пропадать на берегу. Море странным образом помогало мне понимать людей, постигать их характеры и поступки.
Вам довелось видеть море? В часы, когда оно спокойно, и вода сверкает под солнцем величественно и безбрежно? Оно напоминает человека, осознающего истину, улыбка которого ясна.
Набегает ветерок, и волны понемногу наливаются силой. Через некоторое время они словно гривы жеребят, резвящихся в широкой, тихой долине. И вот долина оживает, полнится движением. Послушайте в эту пору звучное дыхание моря…
Налетает буря, обрушивая на берег и человеческое жилье громаду волн. Видели ли вы море разгневанным и безжалостным? Теперь оно напоминает человека, потерявшего рассудок. Бушует водная стихия. У нее свои законы. Все остальное, чуждое ее природе, будет сметено. Сметено? В реве, подобном рыку тысячи львов, в немыслимых зелено-серых вершинах и ущельях, непрерывно движущихся — одни низвергаются в бездну, другие вздымаются до самого неба, — в гулких сотрясениях меловых береговых утесов, эхо которых заглушается ветром, в клочьях тумана, застрявших в каменных теснинах и подобных смердящему дыму, я слышал отца и видел его, словно высеченное из гранита, темное лицо.
Во время такого буйства моря я стоял на берегу. Стоял, словно окаменев, Всматривался в громады волн, иногда выбрасывающих на берег обломки мачт, обрывки парусов. Я весь промокал, от холода синело тело, но стоял, до боли в глазах вглядываясь вдаль. Мои ступни, казалось, намертво прикипали к камням. Теперь я удивляюсь терпению того мальчика, который был способен выдержать подобное испытание. Но тем мальчиком был я, и сегодня меня охватывает щемящая печаль от мысли, что я уже тогда предчувствовал беду. Я стоял на берегу, пока бабушка насильно не уводила меня домой.
Но, бывало, я дожидался своего. За зелеными, отвесно обрушивающимися холмами, показались клубы дыма, затем пляшущие мачты. Наконец глазам представало и само судно, над которым поминутно перекатывались волны, громоздясь и грозя проглотить его в своем бездонном чреве. Вот суденышко упрямо продвигается к берегу. Я пристально всматриваюсь:
— Папа! Папа!..
Капитан будто бы похож на моего отца, и я стремглав несусь вниз, забыв, что тут можно сломать себе шею. Достигаю причала в тот момент, когда сейнер укрывается от беспокойных волн в спасительной бухте и причаливает к пристани. Конечно, это мой отец. Я бегу навстречу, но вдруг останавливаюсь, как вкопанный. Капитан оброс — черная борода окутывает все лицо. Уж не Нептун ли это пожаловал на берег? Но раздается знакомый, громкий, с хрипотцой голос:
— Болатхан, сын мой!
Теперь становится все ясно: папа, чтобы удивить нас, отпустил бороду. Он еще не сошел на берег, а я прыгаю ему на шею.
— Папа! Вернулся!.. Покажи мне сейнер? Я хочу посмотреть, каким он стал после бури.
— Болатхан! — В усталом взгляде отца я ловлю всегдашнюю строгость. — Ты чей сын?
— Я? — И снова гордость наполняет всю мою душу. — Я — сын капитана!
— Каким должен быть сын капитана?
— Умным, наверное, — Я снимаю руки со штурвала.
Сейнер швартуется. Его уже давно поджидают портовые рабочие. Гремят цепи, звонит кран, готовясь снимать с судна ящики с рыбой. Усталые рыбаки сходят на берег и попадают в объятия своих родных. А мы с папой, — я на его плечах, — через полчаса, которые необходимы капитану для разных служебных дел, возвращаемся домой. Бабушка в окружении внучат, опираясь на палку, ждет нас у калитки. Она обнимает своего великана-сына, смеется, глядя на его бороду: на глазах слезы, губы шевелятся, шепча что-то, рука тянется к концу платка.
— Птенчик мой, — бормочет она. — Что это с тобой? На кого ты похож?
Нам смешно, что такого великана, нашего отца, называют птенчиком.
— Бородатый птенец! — выкрикивает кто-то из моих братишек и тут же получает щелчок пониже спины. Бабушка скора на руку. Но уже полетело, пошло по нашему небольшому двору — Бородатый птенец!.. Бородатый!..
Бабушка и сама смеется. Дома мы забираемся на колени к отцу. На этот раз не требуем новых рассказов, увлеченные его бородой. Тянемся к ней, колючей и густой, щеками, хохочем. Отец неожиданно становится на четвереньки, трясет головой, как заправский скакун, а мы, не долго думая, превращаемся в лихих наездников-джигитов. Умещаемся все на широкой мускулистой спине, и на столе звенят стаканы и рюмки, расставленные мамой.