Генрих ищет нидерландского полководца. Вот он: высокий, в голубом шелку, с каскадом белых перьев над красивым женственным лицом. Он кланяется. Цветы осыпают ему плечи. Он смеется и что-то говорит идущему с ним бок о бок человеку в более строгом платье и с густой черной бородой.
— Кто это, дядя? — торопится узнать Генрих.
— Адмирал граф Горн, — шепчет ему на ухо ван Гааль.
Но вот губы Генриха расплываются в улыбке. Он видит знакомое лицо двадцатичетырехлетнего человека в оранжевом камзоле и белом плаще — цвета дома Оранских.
Генрих не сводит с Оранского глаз. Их взгляды встречаются, и Генриху кажется, что темные глаза принца на мгновение задерживаются на нем. Он вспыхивает от счастья и гордости, подкидывает вверх шляпу и кричит:
— Да здравствует принц Вильгельм Нассау-Оранский!..
Ван Гааль не успевает одернуть его — мальчик еще незнаком с придворным этикетом.
— Да здравствует его величество король! — пробует он исправить ошибку племянника.
А Генрих видит уже другого вельможу: улыбающееся лицо под большой епископской шляпой, белые, выхоленные руки держат бриллиантовые четки, мягкая походка и волочащийся по ковру, как хвост, лиловый бархат мантии.
— Кто это? Кто это, дядя?..
— Епископ Аррасский Антуан Перрено, — хмурится рыцарь, — родом из Бургундии, бывший советник императора, а ныне — короля. От него многое зависит, предупреждаю…
— Епископ Аррасский… Антуан Перрено… — машинально повторяет Генрих.
Король останавливается у самых дверей ратуши — он кого-то ждет. Толпа придворных расступается, и по ступеням, не сгибаясь, тяжелой походкой поднимается высокий худой старик с пергаментным лицом в глубоких, точно врезанных ножом морщинах над длинной седеющий бородой и усами. Из темных впадин остро, по-ястребиному, смотрят прищуренные недобрые глаза.
— Герцог Фернандо Альба де Толедо… — шепчет ван Гааль. — Лучший полководец и стратег Европы… «Железный Альба», как зовут его в войсках.
Король делает знак рукой, и два знаменитых воина становятся по обе стороны его: молодой, гордый своей победой нидерландец Эгмонт и мрачный, надменный испанский герцог. И так резок контраст между этими двумя людьми, что Генрих оборачивается к дяде, ища в его лице подтверждения своей мысли: «Как день и ночь!.. Как пламя и лед!.. Как Нидерланды и Испания!..»
Черная фигура короля скрывается за дубовым резным входом ратуши. Толпа вельмож следует за ним.
Генрих услышал облегченный вздох Микэля. Отдуваясь и кряхтя, весь потный, он вылезал из-за деревянного желоба водосточный трубы. Рыжий пух на его голове потемнел и торчал мокрыми прядями.
— Ты что, старина? — рассмеялся Генрих.
— Захотелось посмотреть поближе наших теперешних «хозяев» испанцев, — ответил старик охрипшим от напряжения голосом, — да боялся, что меня взашей прогонят со ступеней. Вот я и спрятался за этого дьявола… А он меня чуть не задушил до смерти!
Микэль погрозил резному желобу в виде чудовищной звериной пасти.
Было решено не докучать сегодня принцу своим присутствием и пообедать в одном из городских трактиров.
В квартале ткачей они нашли приятный на взгляд кабачок «Три веселых челнока» и заказали там праздничное угощение.
Кругом за столами только и было разговоров, что о приезде короля Филиппа II и победе Эгмонта, сулящей скорый мир.
Генрих был как на иголках от возбуждения.
Сегодня ему хотелось, чтобы все были счастливы, добры и веселы. Приехал король в сопровождении знаменитого героя, графа Эгмонта — победителя французов. Вернулся принц Оранский. Скоро он исполнит обещание похлопотать за Генриха перед королем. И не сегодня-завтра Генрих сам будет среди этих знатных, могущественных вельмож — «хозяев», как назвал их Микэль. А тогда… тогда начнут сбываться все его мечты…
До него донесся печальный голос:
— Не придется, значит, расширять свою торговлю. А батюшка на смертном одре завещал мне завести дела с одной английской фирмой, закупающей хлеб в прибалтийских портах… Я уж и вывеску было заказал: на голубом, знаете ли, поле семь белых мешков с мукой. Число «семь» в Брюсселе считается счастливым. Вокруг — золотой венок из колосьев и надпись: «Кристоф Ренонкль». Я, видите ли, только что женился на Жанне, — мы с детства помолвлены. Нам как раз было бы кстати бросить булочную и заняться более крупным делом. Пойдут, знаете ли, дети, и вообще…
Молодой брюсселец с круглым, розовым, как у поросенка, лицом, успевший к двадцати годам нарастить жирок, помолчал, ища сочувствия в более солидном соседе, потом принялся снова жаловаться: