Обязательный траур по императоре Карле, умершем в испанском монастыре, был наконец снят. Мир сохранялся, казалось, прочно. И веселый нрав нидерландцев дал себя знать — праздники сменялись праздниками. Каждый цех старался перещеголять другой в развлечениях и пирушках. Пили вино и пиво, не считая бочонков и бочек, зажигали потешные огни, танцевали под несмолкаемую музыку. Дома и церкви украсили ветвями и гирляндами. На площадях жарили мясные туши. Молодежь играла в жмурки, лазала на шесты, бегала в завязанных мешках наперегонки. Удальцы-охотники стреляли без промаха в цель. А главное, все, кто был молод, заливались безудержным смехом и песнями.
Более пожилые, опытные люди собирались на беседы. Им было о чем поговорить. Они догадывались, что там, наверху, во дворце, готовится какая-то ловушка. Эдикт и деньги служили главной темой разговоров.
Микэль уговорил ван Гааля пойти пообедать в «Три веселых челнока». Преданному слуге хотелось хоть немного развлечь господина.
— Ваша милость, полноте сиднем сидеть, — говорил он умильно. — Вы — не монах. Да и те, что греха таить, частенько разрешают себе глоток-другой доброго винца и кусочек жирной гусятины. Сами знаете… А кабачок, изволили видеть, самый пристойный. Его посещают хорошие, положительные люди.
На широком лице Микэля сияла торжествующая улыбка, когда он уверенно вел ван Гааля знакомыми переулками на улицу Радостного въезда, где помещался любимый кабачок.
Польщенная Франсуаза присела перед «знаменитым соратником императора» в самом почтительном реверансе. Она усадила почетного гостя за лучший стол, у окна, и захлопотала с угощением.
Белую занавеску парусом надувал весенний ветер. Белоснежные передники Розы и Берты в лучах апрельского солнца слепили глаза. Ван Гааль не раскаивался, что позволил уговорить себя, и похлопал Микэля по коленке:
— Ты был прав, старина! Сия благословенная таверна приятна, как оазис в пустыне для утомленного воина.
Краснея, как юная девушка, Франсуаза предлагала:
— Не откажите попробовать бараний бочок, ваша милость, с подливой, нарочно для вас приготовленной из сливок с имбирем и корицей… А вот яблочный сидр, ваша милость!.. Эти пирожки на гусином жиру с потрохами многим приходятся по вкусу…
— Эти пирожки особенно удаются матушке Франсуазе, — захлебывался от восторга Микэль. — А сидр слаще и крепче иного вина!
Привыкший к скудной пище в своем обедневшем гронингенском замке, ван Гааль скоро отстал от Микэля, приученного уже к разносолам Франсуазы. Медленно смакуя золотистый сидр, старый рыцарь осматривал посетителей.
За отдельными столами, вокруг букетов сирени, сидели люди степенные: местные мастера-ткачи и приезжие купцы. Микэль знал их почти всех наперечет.
— Видите, ваша милость, вон тот худощавый, с унылым лицом… Это ткач, хороший мастер. И вот поди же, скоро по миру, говорят, пойдет… Семья большая, в несколько рук раньше работали… За долги будто бы все у него ушло.
Из соседней комнаты попроще, где собрались молодые подмастерья, студенты и проезжие моряки, донеслись взрывы хохота и шуточная песенка под аккомпанемент флейты:
Худощавый ткач с унылым лицом раздраженно отозвался на песню:
— Поют, хохочут, празднуют… А скоро настанет время, когда, может, не так вспомянут и императора!
Ван Галль стал прислушиваться.
— А что император? — возразил человек с густыми бровями и острым, похожим на клюв носом, в строгом темном платье.
— А это, ваша милость, — ввернул Микэль, — богатейший купец и промышленник из Антверпена. Вы не смотрите, что он такой тихий, — говорят, тысячами ворочает…
Антверпенец говорил сухо и размеренно:
— Император жил под барабанный бой и пушечную стрельбу. А умер под чтение монастырских молитв. Никто и не заметил.
— Как он умер, правда, не заметили, — отозвался из-за соседнего стола суконщик из Лейдена, — а вот как станем сами жить, скоро заметим. Мир покажется, пожалуй, не слаще войны.
— Вы уж скажете! — присоединился к разговору торговец рыбой из Амстердама. — Перво-наперво нас освободят от дармоедов и грабителей — наемных солдат…
— Освободят ли? — вспыхнул суконщик. — Освободят ли, говорю!
— Вы что-нибудь знаете, ваша милость? — забеспокоился рыбник.
— Ничего я толком не знаю, а чую. Везде толкаюсь. Изъездил полсвета, кое-чему научился. Главное, научился не верить обещаниям.