Инфант расхохотался:
— Зато как черны твои глаза, старик! А белая борода настоящего патриарха еще более подчеркивает это.
Садовник метнул быстрый взгляд на Родриго. Тот взял осла под уздцы и отвел к стене, где стояли бочка с водой и гончарный станок с глиной. Осел нетерпеливо затряс ушами, на вспотевшей шее зазвенели бубенчики, и мягкие серебристо-серые губы жадно прильнули к воде.
— Ave Maria[16], — громко произнес погонщик, пропуская перед собой инфанта с Генрихом и переступая через порог башни.
Когда знатные гости сели, он тоже опустился на подставленный ему табурет. Изабелла подала олью[17]. Он поблагодарил, перекрестился и принялся за еду.
Генрих спросил:
— Судя по вашему выговору, вы не испанец?
— Нет. — Арьерос слегка помедлил. — Я из Нидерландов.
— Из южных Провинций? — вспыхнув от неожиданности, пробовал догадаться Генрих.
— Да… из южных.
— Генрих сам из Нидерландов, — вмешался инфант. — Он очень хвалит эту страну. А испанцы почему-то считают ее страной неотесанных мужиков.
Арьерос нехотя пожал плечами:
— Испанцы, думаю, плохо знают Провинции. Или забывают, сколько они получают оттуда всякого товара: сукно, полотно, бархат, обои, кружева, ковры, мебель, краски, рыбу… Всего и не перечесть. «Неотесанным мужикам», пожалуй, не хватило бы смекалки стать первыми кораблестроителями, лучшими промышленниками и богатейшими торговцами… Вот только налоги губят страну.
Генрих подсел к нему ближе:
— Я слышал, в Нидерландах все больше и больше распространяется учение Кальвина?
— Говорят. Кое-кто даже уезжает за границу из страха перед наказанием. А страна от этого разоряется… Ведь прежде о кострах и пытках только слышали, а теперь… — Кончив есть, погонщик задумчиво перебирал ремни дорожной сумки. — А впрочем, я ничего толком не знаю… В Нидерландах не научились еще держать язык за зубами. А я — бродячая душа, мне приходится немало слышать лишнего… Люди новой веры говорят, будто их вера истинная — по заветам Христа. Говорят, что Евангелие следует читать на родном языке, чтобы понимать его. Говорят, что священники такие же, как все, люди, да и самого папу не выше других ставят. Они считают большим грехом и корыстолюбием продажу индульгенций… Мало ли, что еще говорят, — всего не упомнишь, когда больше чем на два-три дня нигде не останавливаешься.
Глаза Генриха горели.
Арьерос поднялся:
— Пойду отдохну возле своего Серого, простите. Завтра мне надо рано тащиться в горы — купцы ждут товара. Я перевожу его из одного края в другой, нелегкая работа. Спокойной ночи, благородные кабальеро. Спокойной ночи, сеньорита.
Он вежливо поклонился и вышел. Генрих выбежал за ним и заговорил на родном языке:
— Вам не хотелось говорить о страданиях родины при чужих людях, я понимаю. Но мне необходимо знать правду. Я уехал из Нидерландов в тревожное время. Мое имя ван Гааль.
Погонщик посмотрел на него улыбаясь.
— Я знаю о вас больше, чем вы думаете. — Он оглянулся на дверь башни. — Приходите сюда сегодня ночью, если хотите знать правду. А пока возьмите эту книгу, но никому ее не показывайте.
Он сунул Генриху вынутую из-за пазухи книгу, кивнул головой и пошел под навес к ослу, мирно жевавшему траву.
Краска волнения залила щеки Генриха. Он торопливо осмотрел книгу. Под простым кожаным переплетом небольшого формата было напечатано Евангелие на голландском языке. Генрих разом вспомнил далекий Брюссель, площадь перед ратушей и большой лист бумаги, прибитый к дверям:
«Воспрещается печатать, писать, иметь, хранить, передавать… сочинения Мартина Лютера, Ульриха Цвингли, Иоганна Кальвина…».
— «Эдикт 1550 года»! — прошептал он и, быстро спрятав книгу под камзол, вернулся в башню.
В этот вечер инфант рано лег спать.
— Ступай и ты, Генрих, — сказал он капризно. — Я тебя мучаю своим дурацким характером. Иногда я сам себя не понимаю… Ну зачем я таскаюсь к этой красивой девчонке? Что у меня, принца королевской крови, общего с дочерью садовника? Неужели только ее имя? Изабелла!.. Изабелла — «Оливковая ветвь»… А для меня эта ветка мира полна жгучих шипов.
Он махнул рукой и задернул полог кровати с королевским гербом — золотыми башнями Кастилии и львом Леона.
Генрих обрадовался возможности побыть наконец одному. Он был полон мыслями о родине, взволнован неожиданной встречей с таинственным арьеросом, передавшим ему запрещенную книгу. Притворив раму высокого готического окна, чтобы томящий аромат магнолий не побеспокоил сна инфанта, и проверив, на месте ли дежурный мальчик-паж, он побежал к себе, в верхний этаж коллегии.