Его маленькая голая комната, скудно обставленная самой необходимой мебелью, была единственным углом, где он чувствовал себя более или менее свободным. Слуга уже зажег канделябр, и пламя свечи, как оранжевая бабочка, трепетало на столе у открытого окна. Генрих запер дверь на ключ и вытащил из-под камзола книгу.
«Да будет благословен тот, — прочел Генрих рукописную латинскую надпись на первой странице, — кто, взглянув на эти строки, сам увидит, есть ли в них хоть капля неправды и ереси, за которую нас жгут, гноят в тюрьмах и разоряют. Патер Габриэль, швейцарец».
Генрих с жадностью принялся за чтение. Он перелистывал страницу за страницей, торопясь до ночи все просмотреть.
Где же здесь ересь?.. Где преступление против христианской церкви?
Он схватил лист бумаги и приготовился писать. Кому? Дяде? Микэлю? Оранскому? Да, да, каждому из них все, что накопилось за последние годы в мыслях, в памяти. Этот неведомый ему «патер Габриэль», переходящий со своим Серым из местности в местность, вернется, конечно, в Нидерланды и передаст письма по назначению. Какое счастье, что судьба послала такого человека! Кому придет в голову, что в дорожном мешке простого погонщика лежат письма Генриха?.. Он написал дяде, написал Микэлю — вылил в ласковых словах всю тоску по ним, по свободе, по любимой родине. Расспрашивал о друзьях, беспокоился об их здоровье, жизни. Он старался уверить, что сам легко переносит разлуку, надеется на свои успехи в будущем и на возможное возвращение.
Над письмом к Оранскому Генрих задумался. Ему хотелось написать разумное, деловое письмо, без лишних слов, но полное уважения и любви. И он написал, что принц Оранский всегда казался ему человеком, который стоит выше многих людей, наделенных властью. Генрих просил верить ему, что он готов отдать все силы и даже жизнь на благо родины. Он спрашивал, не мог бы он быть полезным уже и теперь, пока ему не удалось еще вернуться на родину. Приехать в Нидерланды было его мечтой. Он рассчитывает приехать не один, а дождаться отъезда из Испании лица, могущего иметь громадное значение для хода дел в Провинциях. Генрих осторожно намекал, что это лицо — не кто иной, как будущий монарх, дон Карлос.
Кончив писать, Генрих спрятал запрещенную книгу и письма под камзол, загасил свечу и, крадучись, спустился по карнизу окна на ближнее дерево. Оттуда он спрыгнул прямо на цветущую клумбу и, прячась в тени кустов, побежал в башню.
Мавританская беседка
Старый садовник был рад, что утром не застал уже погонщика под навесом. Арьерос ушел еще до восхода солнца, оставив на гончарном станке несколько монет в благодарность за приют.
— Хорошо, что он не задержался, — говорил старик племяннику. — Добр, добр его высочество принц дон Карлос, а все-таки… христианин.
— Что касается инфанта, не знаю, — возразил Родриго, — но ван Гааль, по-моему, и под пыткой не выдаст друзей.
— Выдаст, не выдаст, а все же мы и ему не открыли своей тайны. Ведь тебя он зовет «Родриго», как и все гяуры[18], а не святым именем Рустам. Гюлизар они оба считают Изабеллой, а моего имени и вовсе не знают. Будь проклята отныне и до века моя шакалья кличка «Педро», и да будет благословенно в садах Аллаха светлое мослемское[19] имя Мустафа!
Гюлизар испуганно оглянулась на дверь. Отец редко осмеливался говорить громко о вере их предков. Она проверила щеколду входа и плотнее задернула занавеску окна. Наступил час молитвы. С осторожностью вора старый Мустафа вынул из-под половицы мусульманские четки со священным узлом на конце, высокую чалму и ковер. Тайная вера приказывала ему пять раз в день совершать священный намаз — молитву. Пять раз в день он и его семья рисковали быть накрытыми страшной испанской инквизицией.
— Велик Аллах, — прошептал старик, — но тяжела жизнь, дети, ох, как тяжела! Нам, маврам, на земле Испании хуже, чем пасынкам у злой мачехи.
Он благоговейно поцеловал чалму, потом надел ее, опустился на ковер и начал молиться. Рустам и Гюлизар стали рядом на колени. Сквозь занавеску просвечивало утреннее солнце и освещало печальное лицо девушки. Рустам заметил на ее ресницах слезы. Оба они, видно, думали, об одном и том же: неужели всю жизнь придется лгать и таиться?..
После молитвы они тщательно уложили на место половицы и сели за еду. Старик, как обычно, молчал, но потом вдруг заговорил с болью и тоскою: