— Фрида, разве так делают хозяйки? Смотри, мама сама не ест, а только подкладывает всем. А у Мартина на тарелке пусто.
Мартин, брат Гены, добродушный толстый мальчик, был сластена. Он предпочитал ждать сладких блюд.
— Правда, — спросил он у Иоганна, — что сразу же после праздников ты уедешь в Брюссель?
— Да, это решено. Маэстро перестал меня уж и отговаривать… — отвечал Иоганн.
— Он глупый, — вмешалась Ирма. — Он хочет быть простым ткачом, а мог бы стать знаменитым музыкантом и певцом, как папа. Папа говорит, что у него очень красивый голос, а слух…
— Иоганн еще одумается, — заметила рассудительная Эльфрида, подкладывая приемному брату лишний кусок. — Куда он поедет в такое тревожное время?
— Папа говорит…
— Маэстро понял меня, — не дал Ирме досказать Иоганн. — Я хочу быть ткачом потому, что меня приютили когда-то в квартале ткачей…
— Тебя приютили и в доме музыканта! — выпалила Ирма и сразу же прикусила язык под укоризненным взглядом сестры.
Лицо Иоганна стало серьезным:
— Вот потому-то мне и надо поскорее стать самостоятельным, чтобы не быть в тягость людям. Я поступлю к кому-нибудь из знакомых ткачей в подмастерья.
Ирма выскочила из-за стола и, обняв Иоганна, вдруг заплакала:
— Я не так хотела сказать. Разноглазый! Я оговорилась. Не сердись на меня. Я нечаянно. Я не хочу, чтобы ты уезжал.
Я люблю тебя!.. Мы все так любим тебя! Ведь ты наш брат, Разноглазый. Совсем-совсем как родной.
Когда Ирма чувствовала себя виноватой и хотела быть особенно ласковой, она всех называла не по именам, а по прозвищам. «Разноглазым» назвал Иоганна сам маэстро, когда впервые рассказывал семье о случае в кабачке «Три веселых челнока».
— Останься с нами, Разноглазый! — ластилась Ирма. — Не уезжай в противный Брюссель. Нам с Фридой будет скучно без тебя.
Взрослые заметили, что за «кошачьим столом» не все ладно, и госпожа Бруммель подошла узнать, в чем дело. Иоганн, смеясь, объяснил:
— Ирма не хочет, чтобы я уезжал. Она не понимает главного…
А в это время Якоб Бруммель говорил шурину:
— Мальчик затаил в сердце горькую обиду. С малых лет на плечи его один за другим падали удары судьбы. Сначала погубили его родителей, потом приемную мать… Теперь Иоганн решил отомстить обидчикам. Пусть идет. Это научит его жизни. А впереди у всех нас — бурная жизнь. Собираются грозовые тучи…
Ректор Гортензиус задумчиво сказал:
— Они давно собираются. Пожалуй, мы успеем все состариться, прежде чем разразится гроза.
Сидевший против него Питер Мей усмехнулся:
— У нас в Алькмааре, ваша милость, говорят: «Чем дольше затишье, тем сильнее гроза». И еще говорят: «И дойная корова начнет брыкаться, коли доить ее не переставая».
До слуха Иоганна долетели обрывки разговора. Он попросил у госпожи Бруммель разрешения встать и подойти к взрослым.
— Нидерландами распоряжаются, как своею собственностью, — сказал возмущенно маэстро. — Сначала, как цепного пса, сажают рядом с правительницей иноземца Гранвеллу, а теперь, отправив его для вида в Бургундию, продолжают советоваться с ним, не считаясь с мнением нидерландцев. Видные люди страны пишут королю о беззакониях управления, посылают в Мадрид выборных… Даже сама герцогиня Пармская начинает понимать справедливость негодования Провинций. Но Филипп не слушает никого, кроме Гранвеллы. Он хитрит, изворачивается — делает вид, что, разгневанный поведением своего любимца, отослал его, обещает лично приехать в Нидерланды и пересмотреть все указы… А этой осенью велит обнародовать новый страшный эдикт — «Постановление Тридентского собора»[21], по которому право на существование имеют только одни католики. Остальные нидерландцы предаются в руки палачей.
Голос Иоганна прерывается, когда он чуть слышно шепчет Бруммелю:
— Матушка Франсуаза была верной католичкой…
— Да… Но у нее были деньги, мой мальчик… — печально возражает маэстро и привлекает его к себе. — А королю Филиппу давно не хватает денег.
Иоганн сжимает руку Бруммеля. За эти годы они так сдружились с маэстро, что понимают друг друга с полуслова. Иоганн смотрит в его глаза, смотрит на пышные вьющиеся волосы и впервые замечает в них тонкие серебристые пряди. Иоганн знает — Бруммель горячо любит родину, гордится ею и страдает за нее.
Полная, румяная жена ректора скучает. Она не любит умных «мужских» разговоров. Ну можно ли так портить сочельник? Вон все и приумолкли, сидят, как на похоронах. Даже за «кошачьим столом» необычная тишина. То ли дело в прежние времена! Святки проходили как один долгий радостный день. Где же теперь былые шутки, смех, танцы, игры? Разве вино, сидр, сладкие настойки и пиво перестали веселить сердца? Разве у детей отняли их детство?
21
Тридентский собор окончательно отделил католическую церковь от протестантской, предав последнюю проклятию.