Гремел металл о металл. В темноте загрохотала убираемая сходня. С берега на корабль полз длинный стальной трос, тихо повизгивала вьюшка…
Калугин всматривался в темноту. Вот уже двинулась стенка, чуть заметно поползла мимо палубы; чуть заметно ползли мимо палубы окутанные темнотой дома на склонах заснеженных скал…
— Стройся! — скомандовал Старостин.
Его орудийный расчет выстраивался около щита, вдоль устремленного вперед смутно белеющего пушечного ствола.
Как перед каждым выходом в море, они становились в положение «смирно», лицами к почти невидимой в темноте базе. Прощальный, молчаливый салют. У всех орудий, у торпедных аппаратов также выстроились сейчас моряки.
На весте полыхали немые широкие вспышки. Над головами разгоралось зарево. Не мертвенный блеск ракеты, а снова этот нежный, переливающийся, движущийся многокрасочными волнами свет, возникающий где-то на краю неба и разрастающийся в ледяных черных просторах. Северное сияние! «Столбы играют, зори дышат», — говорят о нем поморы.
«Эх, Аня, Анютка! — думал Старостин. — Не так хотел с тобой расстаться, мучительница! Где-то ты сейчас, Аня? Пожалуй, на дежурстве, болтаешь с другими парнями и не знаешь, что уходим в море…»
Старший лейтенант Снегирев шел с полубака на ют. У зачехленных труб вдоль высокой площадки второго торпедного аппарата стоял Филиппов со своим расчетом.
— Поздравляю с выходом в операцию, орлы! — сказал, подходя, старший лейтенант.
— Торпеды в море просятся, — горячо ответил Филиппов. — Давно просятся, товарищ старший лейтенант!
— Ладно, скоро уважим их просьбу! — Снегирев остановился, положил руку на край широкой горизонтальной трубы, из которой выступало смазанное маслом круглое тело торпеды.
— Знаете, матросы, куда идем? — Он понизил голос, ближе подошел к торпедистам. — Тяжелый крейсер «Герман Геринг» вышел-таки в море. Так нужно нам его торпедами долбануть, дымом прикрыть и на обед косаткам отправить. Хорошая задача!
Сквозь темноту он всматривался в молодые, придвинувшиеся к нему лица.
— Ну, Филиппов, как расстались с дружком?
— Товарищ старший лейтенант, — рванулся к нему Филиппов, — вы с врачом говорили? Как его дела-то? Нам показалось… — Филиппов запнулся. — Плохо, видно, с Москаленко.
Из темноты на него глядели в упор всегда такие живые, веселые, а теперь строго-печальные глаза Снегирева.
— Не хочу вас обманывать, Филиппов. У Москаленко раздроблено бедро, нагноение в животе. Знаете, что такое разрывная пуля?
— Товарищ старший лейтенант, — сказал Филиппов и вдруг почувствовал, как во рту пересохло, голос стал тонким и слабым, — неужели умрет?
— Мсти врагу за Москаленко, — сказал отрывисто Снегирев. — Хирурги у нас мировые, но главный врач сказал, что очень худо твоему другу. Так свой аппарат держи, чтоб в нужный час без отказа сработал. — Его голос зазвучал громче. — Советская Родина смотрит на вас, друзья… детишки, женщины в разрушенных городах, в пожженных врагом деревнях. Угнетенные во всем мире думают о вас с надеждой. Сталинские армии переходят в наступление, победа близка, так поможем им здесь, за Полярным кругом, так, чтобы Гитлер в Берлине почувствовал наш удар.
Он прошел дальше, к выпуклой крышке шахты, ведущей в котельное отделение. Откинув крышку, стал спускаться вниз.
Корабль скользил вдоль стенки. Там, на горе, проплывает невидимый госпиталь. Там Москаленко лежит на спине, неподвижно лежит на спине бедный умирающий друг. Чем помочь тебе, Москаленко? Только отомстить врагу, беспощадно истреблять подлых фашистских убийц!
Калугин стоял на мостике, втиснувшись в уголок, чтоб не мешать никому, а самому видеть все как можно лучше. Он вооружился биноклем, старался запомнить команды, движения людей, маневры выходящего в ночь корабля.
Он вел биноклем по пирсу, по надстройкам и орудиям «Громового», по все растущей черной полосе воды между сушей и мостиком. Навсегда должна врезаться в память эта картина ночного выхода в море. И ледяное многоцветное небо, и чуть видные городские дома, и качающиеся на воде пловучие маяки-мигалки, все быстрее проносящиеся мимо набирающего скорость эсминца…
— Два градуса вправо по компасу, — слышал он команду Ларионова.
— Есть два градуса вправо по компасу! — донесся задорный, четкий ответ рулевого.
— На румбе?
— Сто одиннадцать на румбе.
Темнота впереди. И в небе смутные, переливающиеся столбы, и усиливающийся ветер, дующий прямо в лицо, гремящий плотной, как железо, парусиной обвесов.