И он погладил Степу по плечу, отчего тот как-то по-детски дрогнул и сжался.
Изготовясь к бою, крейсер стал похож на молчаливого настороженного великана. Во всех боевых постах люди делали свое привычное дело молча, несуетливо, но и без промедления, а сделав — останавливались и замирали, будто вслушиваясь в то далекое, еще неведомое, непонятное, что надвигалось откуда-то из ночи.
Над кораблем висела плотная, почти осязаемая тишина; и, наверное, поэтому с особенной отчетливостью проступали и тяжелые вздохи волн за бортом, и торопливая скороговорка кильватерной струи под кормой, и ритмичный перестук машин, выговаривавших: так-таки так, так-таки так…
Сколько прошло времени в таком напряженном ожидании, никто не знал. Подремывал, иногда легонько всхрапывая и сразу после этого испуганно вскидывая голову, привалившийся плечом к замку орудия Ефим Нетес; молчаливо, задумавшись, стоял Евдоким Копотей. Комендор Аким Кривоносов, широко расставив ноги, так, что его могучее тело словно впаялось в палубу корабля, думал о чем-то своем и лишь время от времени поднимал голову, прислушиваясь.
Лейтенант Дорош переходил от орудия к орудию, молча глядел на матросов и только иногда негромко спрашивал:
— Что, братцы, не закоченели еще?
— Никак нет, ваше благородие, — отзывался кто-нибудь из матросов. — Нас жара не брала, а холод и подавно не возьмет.
Небо вдалеке — там, где смыкается оно с водой, — мало-помалу начало сереть, мгла таяла неприметно для глаза; вот они уже ясно отделились друг от друга — море и небо, и в этом узком пустом белесом пространстве медленно-медленно, будто нехотя затеплилась узенькая, несмелая оранжево-розовая полоска зари. Теперь уже почти отчетливо были видны контуры кораблей справа, слева и впереди — эскадра шла, не сбавляя хода.
На «Авроре» скомандовали отбой тревоги, у боевых постов были оставлены только половинные расчеты.
Начиналось утро.
Степа Голубь облегченно вздохнул.
Нет, он никогда не был трусом и знал — не струсил бы и сейчас, доведись столкнуться с неприятелем. Но, честное слово, как же не хочется идти навстречу смерти, когда ты еще и не жил на свете, не хлебнул по-настоящему этого морского просоленного ветра, ни разу не заглянул в девичьи глаза, не коснулся теплых девичьих губ… А главное — ради чего?
Ему припомнились жесткие, беспощадные слова Копотея:
— Вот положили под Артуром тысячи и тысячи нашего брата, а за что, спрашивается? Ты думал об этом, Степан?
Тогда он, Голубь, не знал, что ответить Копотею, да, по правде сознаться, и не задумывался над этим; сейчас же вопрос этот, примененный к нему самому, к Голубю, требовал откровенного и ясного ответа:
— За что?
И все-таки одно Степа знал совершенно определенно: в бою, когда нужно будет, он не отступит, не испугается, не дрогнет!
Об этом же — о несостоявшейся пока что, но все-таки неизбежной встрече с противником — размышлял сейчас и лейтенант Дорош; разница состояла только в том, что, в отличие от Степы Голубя, он более отчетливо представлял себе, какой катастрофической по своим последствиям окажется эта встреча.
Прежде, еще в морском кадетском корпусе, потом гардемарином, а еще позже — мичманом на корабле он, как, впрочем, и всякий молодой моряк, не однажды задумывался о своем будущем первом бое.
Какой он, этот первый бой, что будет в нем?
Книжным описаниям он доверял мало, и, должно быть, поэтому ничего определенного при мысли о бое ему не виделось: какие-то всполохи пламени, клубы дыма, люди, бегущие в полный рост… Но он все-таки верил, что это непременно что-то возвышающее, очищающее, неповторимо величественное: минута, когда остаешься один на один со всем своим прошлым и неведомым будущим, в которое не дано заглянуть.
Оказывается, это совсем не так, и хотя боя еще не было, Дорош уже начинал понимать, что самое трудное и ответственное в бою — не минуты, когда грохочут и рвутся снаряды, когда падают рядом люди, сраженные наповал или корчащиеся в муках, — нет, самое трудное — вот эти часы ожидания, неопределенности, невероятного напряжения каждого нерва.
Нынешней ночью было именно такое невыносимое напряжение, и мгновениями Дорошу казалось, что он уже больше не в состоянии выдержать его. Тогда он спешил к матросам и заговаривал с ними о первом, что приходило на ум.
Дорош ловил себя на мысли о том, что матросы, его подчиненные, ожидают сражения куда спокойнее, чем он сам, хотя он себя и не относил никогда ни к боязливым, ни к нерешительным.
Когда наконец-то показалось утреннее солнце, Дорош, — должно быть, в ту же самую минуту, что и Степа Голубь, — облегченно вздохнул и распрямил плечи.