Туман, почти не рассеявшийся, и к полудню таил в себе неизвестность: что за ним? Какие силы накапливает неприятель? Что он замышляет? Говорят, адмирал Того — большой поклонник лобовых ударов, — так, во всяком случае, утверждал Рожественский на вчерашнем совещании командиров кораблей: расставит, дескать, свои корабли в одну сплошную линию по диспозиции и бьет, бьет, пока снарядов хватит. Но в этой наивной сказочке было, конечно, не больше верного, чем во всех наших суждениях о почти неведомой островной империи.
Вот они, результаты беспечности: неприятель где-то рядом, а что о нем известно? Ровным счетом ничего. Эскадра, выражаясь фигурально, идет на ощупь, разведка поставлена из рук вон плохо, да ее, по-честному говоря, и вообще нет, и за это тоже еще придется поплатиться. О, до какой степени ненавидел сейчас Егорьев всех этих тупых, чванливых, поразительно далеких от жизни чиновников из Главного морского штаба, вершащих судьбы целого флота!..
Егорьеву вспомнился недавний случай, заставивший его горько усмехнуться. Рожественский пригласил к себе командиров кораблей, как раз в это время принесли газеты из свежей почты, и адмирал, пробежав глазами заголовки в «Новом времени», воскликнул:
— Господа, господа, послушайте, что опять пишет о нас этот Кладо!
И он прочел звучно, будто любуясь собственным голосом:
«Дерзайте, и кажущееся невозможным — свершится!»
— А что ж, — сказал адмирал, отодвигая газету в сторону. — А что ж, и будем дерзать. Будем!
Как это все легко и просто получается на словах, а ведь Рожественский — не из тех простаков, которые обольщают себя несбыточными надеждами. На что же он, в таком случае, рассчитывает?
Он, Егорьев, тогда набрался смелости — спросил напрямик:
— Как дерзать будем, Зиновий Петрович? У Того, поди, раза в полтора-два больше артиллерийская мощь, и маневренность, и новейшие приборы управления огнем?
А Рожественский вдруг побагровел так, что даже глаза налились кровью, и начал кричать, что это трусость — заранее признавать превосходство врага, что он не потерпит ни в ком этой трусости!..
И вот тогда-то Егорьев понял главное: и этой неуместной бравадой, и этим еще более неуместным криком адмирал хочет скрыть собственную растерянность перед лицом предстоящих испытаний. А командир «Ушакова» Миклухо-Маклай, родич знаменитого исследователя неведомых земель, когда разъезжались с флагманского «Суворова», сказал Егорьеву с легкой укоризной:
— Что ж вы этак оплошали, Евгений Романович? Можно сказать, в самое больное место нашему адмиралу угодили!..
…Заметив корабельного врача Кравченко, который неторопливо поднимался на мостик, Егорьев посоветовал ему:
— Вы бы, Владимир Семенович, прошли по каютам, посмотрели, все ли готово на случай боя… И потом вот еще что: пожалуйста, проверьте от моего имени, чтобы матросы переоделись во все чистое.
— А что, — стараясь не показать своей встревоженности, деланно-равнодушным тоном спросил Кравченко, — а что, Евгений Романович: предстоит что-нибудь серьезное?
И он выжидающе посмотрел на Егорьева. Всегда спокойный и уравновешенный, с мягким украинским юморком, он и сегодня оставался таким — во всяком случае, для постороннего глаза: невозмутимым, чуточку ленивым, будто происходящее нимало его не тревожит: подумаешь, эка невидаль!
— Горячее дело будет, считаете? — переспросил Кравченко.
Егорьев пожал плечами: он ценил в докторе его выдержку и спокойствие, но даже врачу задавать такие наивные вопросы, право, не к лицу.
Кравченко понял это, смутился, но Егорьеву тут же стало жаль этого доброго человека.
— Где вы разворачиваете главный перевязочный пункт? — спросил он.
— В церковном. Правда, отец Филарет…
Егорьев чуть приметно поморщился.
— Вот и отлично, — остановил он врача. — Санитаров у вас достаточно?
— Опытных четверо, а вообще-то санитарный отряд — двадцать девять человек.
— Маловато, — заметил Егорьев, и, кажется, тут впервые Кравченко понял, что предстоит действительно что-то очень серьезное.
Но своей невозмутимости он не изменил даже и теперь. Постояв еще — для приличия — несколько минут на мостике и перебросившись с Егорьевым двумя-тремя фразами, он лениво козырнул и начал неторопливо спускаться с мостика.