Внизу Кравченко подозвал своего помощника, такого же, как и он сам, невозмутимого, флегматичного фельдшера Сашу Улласа.
— Давайте-ка, Сашенька, заглянем в каюты.
Молчаливый Уллас вразвалочку зашагал вслед за Кравченко.
Впрочем, можно было и не проверять: в каждой каюте на койке уже лежало запасное чистое белье, полотенце, в тазах поплескивала налитая на всякий случай вода. Это вещественное, молчаливое напоминание о предстоящем бое невольно заставило доктора Кравченко задуматься. Признаться по совести, он ожидал, что при первом же столкновении с противником — и это вполне естественно — на корабле появится ну, если не паника, то уж наверняка растерянность, скрытая боязнь; смерть рядом, не шутка. А тут матросы смеются, беззаботно подтрунивают друг над другом, так, словно до предстоящего боя им и дела никакого нет и словно происходит все это где-нибудь в Петербурге или в Ревеле, а не на самом краю света, в далеком океане, под носом у неприятеля.
Кто-то ворчит: брали бритву — значит, надо на место класть; кто-то вслух мечтает: вернемся в Питер — все, держись, девчонки, герои шагают; кто-то неумело, по-мужски, крупными стежками зашивает тельняшку, мурлыча под нос немудрящую песенку про то, как пошла девица в лес по ягоды и какой грех с нею приключился…
Все мирно, спокойно, буднично, — может быть, слишком спокойно для такой решающей минуты.
«И ведь вот что интересно, — с уважением подумал Кравченко, — идет все это не от бессмысленной рисовки, — ее доктор ни в ком терпеть не мог! — а от большой, спокойной внутренней силы». Впоследствии, работая над записками, которые были затем изданы отдельной книгой, он не раз возвращался к этой мысли[23].
— Эх, братцы, пропустим сейчас по чарочке! — шутливо-мечтательно произнес чей-то голос.
— Как же, держи карман шире! Небось не у тещи на именинах: приказано обедать без чарки.
— Оно, может, и к лучшему, — покладисто согласился матрос, мечтавший об «адмиральской чарке». — Жив останусь — после боя сразу две получу. А помру — ты, Никита, за меня выпей. Не откажешься?
— Это можно.
Обед был прерван сигналом тревоги. Палуба загудела от топота десятков ног, комендоры почти на бегу сорвали чехлы с приборов, крутнули начищенные до блеска медные штурвалы и доложили о готовности к бою; быстро и без суеты заняла свои места прислуга подачи.
Все замерли в ожидании.
Японские броненосцы и крейсера показались в одной кильватерной колонне. Сначала их возникло из тумана четыре, потом еще столько же, потом еще три; они шли, по-утиному переваливаясь с борта на борт, огромные, молчаливые, ощерившиеся всеми своими орудиями.
Впереди колонны — флагманом шел эскадренный броненосец «Микаса», колосс в пятнадцать с половиной тысяч тонн водоизмещения.
Несколько поодаль от него, строго соблюдая дистанцию, следовали броненосцы: «Чин-Иен», «Фудзи», «Сикисима», «Фусо» и «Асахи»; еще дальше угадывались по скраденным за туманом очертаниям два больших броненосных крейсера.
Евдоким Копотей даже присвистнул от изумления.
— Ну, теперь бу-дет дело! — нараспев безбоязненно произнес он. — Микадо, кажись, не поскупился. Все, что было у него, собрал нас встречать.
Сблизившись с кораблями русской эскадры на дистанцию, достаточную для открытия артиллерийского огня, суда неприятеля пошли почти параллельно курсу эскадры.
С флагманского броненосца «Суворов» передали приказ: правой колонне перестроиться в строй пеленга, и крейсера начали постепенно отворачивать в сторону, так что вскоре «Ослябя», шедший в середине колонны, оказался фактически головным кораблем, а «Суворов» с тремя броненосцами как бы выпал из строя, отходя к востоку.
Первый выстрел сделал «Суворов».
Дорош машинально поднес часы к глазам. Он вспомнил, что забыл утром завести их, но, как ни странно, они еще шли. Было без одиннадцати минут два.
Почти в ту же минуту, сотрясая воздух до горизонта, ожесточенно рявкнули орудия японских броненосцев, снаряды взметнули высокие фонтаны воды возле «Нахимова» и «Осляби».
«Суворов» тем временем все еще вдвигался, входил в строй кораблей, но входил как-то медленно, непростительно медленно, и японцы сразу заметили это. Стволы орудий на японских броненосцах подались в его сторону, нащупывая борт «Суворова». Еще мгновение — и вся неприятельская эскадра сосредоточила огонь на этом броненосце. Вода возле него закипела, заклокотала от бесчисленных всплесков; зелено-голубые столбы ее то взметались вверх, чуть не до низких, стремительных серых туч, то оседали вниз, разбрызгивая пену; а орудия все били и били, и в этом сплошном, прижимающем к палубе грохоте невозможно было разобрать — отвечают русские корабли или еще молчат?