Со смутным, все усиливающимся чувством тревоги Всеволод Евгеньевич ожидал хоть каких-нибудь известий об эскадре, об «Авроре», об отце.
А их все не было и не было.
Дома, в тесной своей квартирке, выходящей окнами на Амурский залив, который то полыхал голубым пламенем до утрам, то горел пурпуром на вечерних майских зорях, Всеволод Евгеньевич не находил себе места. Он вышагивал из угла в угол, снова возвращался к письменному столу, где в дубовой полированной рамке стояла особенно дорогая ему фотография. Отец запечатлен на ней рядом с инженером Крыловым[26] на мостике «Океана»; оба — в солнечном свете, и оба чему-то улыбаются…
Он подолгу рассматривал эту фотографию — единственное, что осталось в память о последней встрече с отцом здесь, во Владивостоке, когда «Океан», совершая кругосветное плавание, заходил сюда на несколько дней. Они тогда и наговориться-то вволю не успели, хотя и просиживали рядышком ночи напролет.
Потом он доставал пачку отцовских писем, перевязанную тесемкой: их было много, отец писал почти из каждого порта, в который хоть ненадолго заходила эскадра Рожественского.
Последнее письмо было из Шанхая; в Шанхай эскадра так и не зашла, но письма были направлены туда с оказией.
Он читал, почти не заглядывая в письмо, потому что каждая строка уже давно и напрочно отложилась в памяти:
«…Ужасно хотелось бы знать, как поживаешь ты, что делается во Владивостоке. Если мы придем туда, не разбив японского флота, то, пожалуй, обременим Владивосток: нас ведь около двенадцати тысяч человек; обмундирования давно не получали, провизия на эскадре — на исходе… Что ж, будем надеяться увидеть друг друга!..»
В письме не все названо своими именами, но было ясно: отец ни на минуту не сомневался в бессмысленности посылки эскадры сюда, в Тихий океан. Кто-кто, а уж он-то, офицер зрелый и опытный, превосходно понимал, что этим войну не выиграешь, когда она проиграна еще задолго до своего начала.
«Экзему не припудривают, — писал он недвусмысленно, — экзему лечат!..»
Всеволод Егорьев подходил к окну, нетерпеливым движением распахивал настежь его скрипучие створки, в лицо ударяло свежим, йодистым запахом водорослей, ветер доносил мерный и гулкий рокот волн, где-то там, за заливом, за островами, был открытый, необъятный морской простор, и там решалась сейчас судьба русского флота, судьба ненужной и нелепой войны…
Это уж потом, в точном соответствии с инструкциями, заранее и подробно разработанными в тиши кабинетов бесстрастными штабными чиновниками, бой был расчленен на три этапа, и описание каждого из них было снабжено тщательно вычерченными схемами, на которых крохотные утюжки, выстроившись в цепочку, изображали собой расположение сил одной стороны и такие же утюжки, но разбросанные по бумаге несколько иначе, — силы другой стороны.
А сейчас все выглядело хаотическим, чудовищным смешением всплесков за бортом, вспышек пламени, человеческих отчаянных криков и невыносимого скрежета стали, которая вырывалась из плена сковывавших ее заклепок… Кто-то что-то делал, кто-то что-то приказывал, а кто и что — понять, кажется, было невозможно.
С того самого момента, когда на «Авроре» прозвучал сигнал боевой тревоги, привычный морякам еще с учебных дней, все как будто сместилось и перемешалось.
Уже ни на «Авроре», ни на «Олеге», кажется, и живого места не оставалось — так все было изрешечено осколками неприятельских снарядов, — а поединок двух крейсеров с девятью японскими кораблями все не прекращался. Лишь к исходу третьего часа пополудни японские корабли немного подались в сторону, ослабив орудийный огонь.
Теперь «Аврора» металась с сумасшедшей скоростью по огромному морскому пространству, оберегая неприкрытые фланги эскадры. Возле нее, в точности копируя ее замысловатые маневры, с такой же невероятной скоростью неотступно следовал крейсер «Олег».
Неожиданно она остановилась, покачалась на крутой волне, будто сдерживая порыв, устремляющий ее вперед, и вдруг как-то странно, волчком, завертелась на месте. Со стороны, наверное, это показалось настолько непонятным и нелепым, — огромный корабль, вращающийся с легкостью жироскопа, — что японцы на мгновение даже прекратили стрельбу.
26
А. Н. Крылов (1863—1945), впоследствии академик, выдающийся ученый-кораблестроитель, один из друзей Е. Р. Егорьева.