Он окончательно потерял счет времени: сколько прошло — секунда, минута, вечность?
Он видел перед собой только широкий зев казенника, открывавшийся через одинаковые промежутки времени, и словно закоптившуюся, тусклую резьбу в нем, и мелькание бронзовых гильз, и мужские руки — одни, вторые, третьи! — привычно и ловко делавшие свое дело…
Орудие стреляло!
Один из матросов бережно отодвинул лейтенанта плечом:
— Отдохните в сторонке, ваше благородие. Мы тут и сами управимся…
И Дорош послушно отошел в сторону. Он почувствовал, что вот-вот свалится от усталости — так, словно только что закончил огромную, изнуряющую работу. Да это и была работа: тяжелая, однообразная, но нужная именно в эту минуту! И Дорош понимал это, и глаза его радостно, сияли, и гордой радостью было озарено все его лицо: орудие стреляло!
…Как ни пытался потом Степа Голубь более или менее связно вспомнить, что же произошло в те страшные минуты, ничего не получалось. Воспоминания распадались на какие-то отдельные короткие картины, плохо соединенные между собой. Они упрямо нагромождались друг на друга, а в промежутках между ними не было ничего — только усталость, страшная, нечеловеческая, валящая с ног усталость…
Он помнит, как разорвался на корме снаряд: осколки завизжали по палубе так, будто кто-то быстро и часто проводил гвоздем по стеклу: вз-з-з…
И почти тотчас неподалеку от кормового орудия, там, где были сложены приготовленные прислугой подачи зарядовые гильзы, вспыхнуло стремительное трепещущее пламя.
Оно было невелико — несколько робких, неуверенных желто-оранжевых язычков, взметнувшихся кверху, но уже через мгновение пламя разрослось, вспыхнули и дружным сухим треском затрещали деревянные стеллажи, на которых были уложены гильзы, еще минута-другая — и чудовищной силы взрыв сотрясет «Аврору»…
Как это часто случается, люди сразу не поняли всего значения происшедшего. Матросы растерянно переглядывались: что делать? Гасить пламя? А чем? Инструкции, затверженные в мирные дни, как-то сами собой вылетели из головы.
А оно подползало все ближе, это страшное пламя, и теперь судьба корабля измерялась минутами, нет, меньше — долями минуты!
Опасность взрыва была так близка, что Степа в ужасе зажмурился, прислушиваясь к биению собственного сердца. А когда он открыл глаза — увидел: Евдоким Копотей сбрасывает заряды за борт и пламя высокими колеблющимися языками пляшет вокруг него.
Степа растерялся: да он что, с ума сошел? — ведь это же верная смерть!..
А Евдоким работал молча, быстро, он то исчезал в пламени, то поднимался снова, и багровые отсветы озаряли его лицо.
— Сгоришь! — отчаянно дрожащим, почти детским голосом крикнул Степа Голубь. — Евдоким, голубчик, сгоришь!..
Но Копотей, кажется, не слышал его; он продолжал наклоняться к стеллажам, и зарядовые гильзы летели за борт одна за другой. Невысокий, совсем не богатырского телосложения, какой-то домашний, простой, стоял он среди этого дрожащего пламени и спокойно, может быть даже слишком спокойно, расчетливо и хладнокровно занимался своим страшным делом. Одна рука была у него перевязана, и из белого бинт уже успел превратиться в грязно-черный; пламя ползло по матросской форменке; вот оно лизнуло воротник, вот перекинулось к волосам Копотея — и они как-то странно, все разом начали дымиться…
Степа застонал.
Со свистом, так, что Голубь пригнулся, пролетел над головой осколок, и в то же мгновение Копотей, взмахнув рукой, рухнул в самую середину огня. Кто-то вскрикнул отчаянным, срывающимся голосом:
— Ко-по-тей!..
На этом и обрываются более или менее связные воспоминания Степы Голубя.
Дорош не раз впоследствии задумывался: какая нечеловеческая сила подняла этого маленького, тщедушного синеглазого матросика? В два прыжка Голубь подскочил к горящим кранцам и бросился в огонь. Пламя мгновенно охватило и его волосы, на Степе тоже задымилась одежда, но он уже ничего не чувствовал, не помнил — он знал только одно: надо спасти, во что бы то ни стало спасти Копотея!
О том, что он может погибнуть сам, Степе думать было просто некогда: на ощупь он отыскал на палубе Копотея и рывком взвалил его себе на спину.
Так и дошел он до лазарета — в дымящейся одежде, с обожженным другом на спине…
К месту пожара спешили матросы, посланные Небольсиным.
Дорош стоял у орудия — задымленный, со следами копоти на лице.