Аким подтвердил молчаливым кивком: доводилось.
— Ну и как же ты, сынок, думаешь, — осторожно продолжал старик. — Ежели, случись, пошлют усмирять… забастовщиков… Пойдешь?
Аким не сразу понял, о чем спрашивает его старик, а поняв — покраснел от обиды и даже приподнялся со стула:
— Что вы, Митрофан Степанович? Да ни в жисть!..
Он хотел добавить: «За кого ж вы меня принимаете?» Но старик жестом остановил его и покачал головой:
— Ой, не зарекайся. Прикажут, погонят — пойдешь! А как же иначе: твое дело такое, подчиненное. Нашего брата ведь как именуют? Нижний чин! А раз нижний, стало быть, ему уж тут рассуждать не полагается. — Митрофан Степанович как-то недобро усмехнулся. — Сам понимать должен: для того тебя и в шинелку обрядили, для того и присягу потребовали.
И от этого короткого смешка матросу сделалось не по себе.
— Пошлют — пойдешь! — убежденно повторил Митрофан Степанович.
Аким в волнении так стиснул пальцы, что они все разом громко хрустнули.
— А и прикажут, так с умом пойду, — вполголоса произнес он.
— Это каким же манером? — прищурился Митрофан Степанович.
— А вот таким самым, — упрямо, словно старик возражал ему, а он не хотел, чтобы ему возражали, повторил Аким. — Пулю — ее, знаете, не проследишь. Ищи, в какую сторону она полетела…
Долго, будто все еще не понимая смысла слов Акима, смотрел Митрофан Степанович на матроса. Потом поднялся, молча кивнул: правильно. И больше ничего об этом не сказал, ни единого слова. Он подошел к Катиной кровати: девушка не вмешивалась в их разговор и только иногда поворачивалась в сторону отца и Акима.
— Ну как тебе, доченька, легче? — спросил Митрофан Степанович, поправляя Кате подушку.
— Легче, — негромко подтвердила девушка.
Аким спохватился: поздно уже, пора возвращаться на крейсер, а то, гляди, суток десять гауптвахты схватишь. Старик удерживать его не стал — понятно, военная служба.
И что случилось в ту минуту с Акимом — сам он ответить не может, а только вдруг осмелел, шагнул к Катиной кровати, наклонился и поцеловал девушку в жаркие, запекшиеся губы:
— До свиданья, Катюша. Я еще приду!..
И поспешно выбежал из комнаты.
На прийти вторично ему так и не привелось. Поутру на крейсере был объявлен приказ: готовиться к походу. Все увольнения нижних чинов на берег были полностью отменены. Корабли начали стягивать на Ревельский рейд.
Куда пойдут корабли, с какой задачей — никто из матросов, конечно, не знал, да и знать не мог. А догадки, предположения — они что ж, догадками и остаются. Гадай не гадай, ничего не отгадаешь.
Сколько ни намекал Аким писарю, что за угощением дело не станет, была бы только увольнительная хоть на пару часов, — тот, отмахивался:
— Ты что, очумел? Не видишь, какая тут карусель закручивается?
А там и «Авроре» тоже было приказано сняться с якорей и перейти в Ревель.
Боцманы сбивались с ног, пуще прежнего сквернословя и раздавая зуботычины направо и налево. Они заглядывали даже в такие сокровенные уголки корабля, о которых в другое время и вообще-то не вспоминали.
…Вот так и получилось, что Аким ушел в это далекое и нелегкое плавание, даже не успев попрощаться с Катей и ее отцом.
И что ни день — все дальше корабли от родной русской земли, и что ни день — все тяжелее Акиму оставаться в одиночестве со своими раздумьями, воспоминаниями, невеселыми мыслями.
Пароходы с углем должны были начать свои рейсы между берегом и внешним рейдом только со следующего утра, и сигнальщик на марсе «Суворова», быстро работая флажками, передал: «Адмирал разрешает увольнение части команды на берег».
Танжер произвел на моряков русской эскадры удручающее впечатление.
Даже после убожества провинциальных городов России, с их непросыхающими лужами, покосившимися заборами и продымленными мрачными кабаками, где колобродит исступленное, отчаявшееся горе; даже после чудовищно бедных русских деревень Танжер поражал моряков своей неописуемой нищетой. Эти кривые улочки, зловонные и грязные; эти толпы изможденных старух на берегу, безмолвно и скорбно протягивающих свои костлявые, высохшие руки; эти шатающиеся от голода, равнодушные ко всему погонщики мулов и заклинатели змей казались русским матросам невиданно жалкими, вызывающими болезненное сострадание.